Девятая рота (сборник)
Шрифт:
Иван не сел – упал без сил под полотняный навес у телеги. Молодая красивая девка в высоко подоткнутой юбке протянула ему двумя руками крынку.
– Попейте молока, Иван Максимович.
Иван взял было – да чуть не выронил из негнущихся пальцев. Девка захохотала.
– Что, утомился уже? – усмехнулся отец. – Начали только. Это тебе не гири в цирке ворочать!
Иван жадно пил гулкими глотками, запрокинув крынку. Девка, не отрываясь, смотрела на него.
– Спасибо, родная, – отдал Иван ей крынку.
– Пошла, чего уставилась! Дыру проглядишь, –
Иван удивленно покачал головой:
– Долго меня не было.
– Долго, Иван, – кивнул отец. Помолчал и сказал: – Работай, Иван, работай. Работа – она все лечит, и душу, и дурь, и болячки…
– Откуда узнали-то? – глядя в сторону, спросил Иван.
– Не на Луне живем. Газеты вот не всегда доходят, а слухи быстрей телеграфа… Я не баба, жалостливых слов не знаю. Я тебе вот что скажу, Иван. Было, давно уже, – влюбился. Да как! Себя не помнил, как зовут, какого роду! Девка с соседского хутора – такая… такая… какую раз в жизни судьба дарит. Казак я или нет? Любишь – бери, не любишь – руби! А с другой стороны, я матери твоей слово дал перед Богом. Казак один раз слово дает – что жене, что царю, и держит уже до смерти. И тебя с братьями как оставить – батька, мол, не помер, не на войне порубили – за юбкой убежал… Измучился, черный стал, люди шарахаются. Я тогда в поле пошел, сюда, – повел он головой вокруг. – Жил здесь и пахал с утра до ночи, так что кобыла с копыт валилась, так что руки до мяса стер. И когда ничего уже в душе не осталось, ничего живого, кроме ломоты да боли, тогда вернулся…
Иван во все глаза смотрел на него.
– Ты не рассказывал мне, бать…
– А я и сейчас не говорил ничо, – сказал отец, глянув на подходящих братьев. – Померещилось тебе с устатку…
Иван сам не заметил, как заснул, накрыв лицо шляпой, бессильно раскинув руки. Братья поели, младший хотел растолкать его, но отец молча повел рукой: не тронь. Они поднялись и пошли к своим воткнутым в землю косам.
Столы в хате были сдвинуты и накрыты. За столами собрался чуть не весь хутор. Кому не хватило места, сидели на подоконниках, как на галерке, а с улицы заглядывали, расплющив нос о стекло, пацанята. В воздухе белыми облаками висел дым от трубок и самокруток.
Иван сидел между отцом и матерью.
– Чо ж ты бирюком сидишь, Иван? – заплетающимся языком сказал кто-то. Самогона выпито было уже немало. – Не выпил даже с нами, чокаешься все только. Зазнался, что ли, в столицах-то?
– Это у них порядок такой. Ре-жим! Ни выпить тебе, ни закурить!
– А бабу-то хоть можно?
– А с бабами вообще ни-ни. А то сил уже ни на что другое не останется!
Все захохотали. Мать тревожно глянула на Ивана. Тот засмеялся со всеми вместе.
– Да я ж никогда капли в рот не брал, с тех пор как батя нас с братьями нагайкой поучил. Мы тогда на Масленицу со стола допили, что за вами осталось – на всю жизнь охоту отшиб!
Все снова расхохотались.
– Иван, ты, говорят, в Париже самом был – расскажи!
– Забыл я все, – спокойно ответил Иван.
– Как – забыл?
– А так, забыл. Вот как мы с тобой в ночное пацанами ходили – помню. Когда ты в темноте на козла набрел, потом до самого хутора бежал-орал – за черта принял! – под новый взрыв хохота сказал Иван.
– Гостинцы-то своим привез? Похвались!
– А как же! Мне – вот, платок, – мать горделиво показала шаль, накинутую на плечи.
– А мне – сигары французские! – засмеялся отец. – Иван, принеси, народ посмешить! У меня в комоде, сверху, где бумаги все мои.
Иван пошел в соседнюю комнату, выдвинул ящик, достал деревянную шкатулку с сигарами. Присмотрелся, выдвинул ящик дальше. Снизу аккуратно сложены были вырезки с фотографиями из газет: Иван в схватке на арене… в черкеске и папахе… в чемпионской ленте с медалями…
Иван удивленно перебирал фотографии, разглядывал. На последней он держал на вытянутой руке над головой Машу…
Мужики попыхивали сигарами, передавали друг другу, качали головой:
– Против нашего самосада пожиже будет!
– Да, что для казака забава, то для француза смерть!
Кто-то затянул протяжную, пронзительную казацкую песню, тотчас подхватили все – про казака, который собирался на войну и прощался с любимой, и как настиг его в чистом поле горячий свинец…
Иван крепился, опустив голову, играя желваками, потом не выдержал, вышел из хаты и побрел в темноте, не разбирая дороги. Сел на землю, подперев голову руками.
Тихо подошла мать, села рядом, положила ладонь ему на голову.
– Поплачь, Ваня…
– Не могу. Внутри жжет все, а не могу, мама, не получается… Видно, кончились мои слезы. Не знаю, заплачу еще хоть раз в жизни…
Песня продолжалась, доносилась из дома – только голоса, а слов отсюда было не разобрать…
…Иван оторвал голову от подушки и сел на кровати. Номер отеля озарял свет рекламы с улицы. Мелодия еще звучала у него в ушах, и Иван стал негромко подпевать. Но песня не складывалась, он забыл какие-то важные слова.
Иван заходил вперед и назад по комнате, снова и снова начиная куплет, надеясь, что слова придут сами. Потом выскочил в коридор и забарабанил в соседний номер.
Дверь открыл заспанный Терри. Иван ворвался к нему.
– Терри, помнишь песню – старая песня, там казак собирается на войну и прощается с девушкой и уже знает, что не вернется, и…
– Иван, какая война? Что случилось? На улице стреляют?
– Да нет! – нетерпеливо заговорил Иван. – Слушай, Тарас, ты же из России сам, ты должен помнить! Давай я сейчас начну, может, ты вспомнишь, как там дальше… – Иван запел.
– Иван, я ничего не понимаю! Сейчас четыре часа утра! Я хочу спать. В восемь часов мы с тобой выезжаем в Нью-Йорк…