Дипломат
Шрифт:
– И сколько вы там пробудете, в Вашингтоне?
– Три-четыре месяца, не меньше.
– Мне представлялся случай поехать в Вашингтон, – сказала она и вдруг услышала резкий, продолжительный звонок внизу у подъезда. – Я отказалась, потому что Джейн убедила меня, что это непатриотично.
– Если вы поедете со мной, тут ничего непатриотичного не будет.
– Да, пожалуй, – сказала она. – Извините меня, Гарольд, там кто-то звонит. И если вы не очень торопитесь, я уж заодно пойду оденусь.
– Пожалуйста, я могу подождать, – сказал он, и, оставив его в библиотеке, она пошла открывать дверь.
Она
– Вы всегда являетесь слишком поздно, – сказала она, запирая за ним дверь.
– Слишком поздно – для чего? – спросил он.
– Не знаю, – сказала она. – Почему вы так долго не приходили ?
– Не все ли равно?
– Нет, не все равно. – В мраморном, похожем на храм холле было темно. Только через узкое стекло вверху над дверью проникал столбик света от наружной лампочки. Он ложился длинной неяркой полоской до самого подножия лестницы.
– Простите меня, – сказал Мак-Грегор. Он стал вытирать с лица капли тумана несвежим, смятым в комок носовым платком. Потом тем же платком вытер руки, как машинист вытирает руки куском ветоши, и спрятал его в карман под критическим взглядом Кэтрин.
– А я думала, что вы улетели в Иран, – сказала она, стараясь успокоиться, стараясь быть трезвой и благоразумной. Но она злилась. Это не была рассудочная злость. Это была злость бессмысленная, опасная и непреодолимая, и она не могла подавить ее в себе. – Так вы не улетели, – сказала она.
– Нет.
– Где же вы пропадали все это время?
– Я совсем было решил лететь с профессором Уайтом, но вот – не улетел.
Кэтрин выключила свет у подъезда, и холл погрузился в синеватую мглу, проникавшую сверху через стеклянный купол, но она пошла к лестнице с уверенностью человека, который находится у себя дома. Мак-Грегору было труднее двигаться в темноте, и ему очень хотелось протянуть вперед руки, но он этого не сделал, а только стал шаркать по полу ногами.
– Идите за мной наверх, – сказала она.
– А нельзя зажечь свет?
– Тут вы ни на что не наткнетесь, – сказала Кэтрин, уже поднимаясь по лестнице.
В Мак-Грегоре зашевелилось то же чувство панического страха, которое он испытывал во время своего позорного выступления на катке в Москве. Это была та самая Кэтрин, и снова он был ее жертвой, и нужно было напрячь все силы для того, чтобы не споткнуться и не упасть. Он нащупал сбоку холодный гладкий мрамор перил, ухватился за них и стал подниматься спокойно и с достоинством, несмотря на полную тьму кругом. Кэтрин не потрудилась подождать его наверху, но там, в конце длинного коридора, горела маленькая лампочка, дававшая достаточно света, чтобы Мак-Грегор мог видеть фигуру Кэтрин впереди и, следуя за ней, дойти до ее комнаты. Он подождал, пока она зажгла свет, и сразу же направился к камину. Огонь едва тлел, но он не подбросил угля, пока Кэтрин не попросила его об этом. Он подумал, что, вероятно, уголь, который он ей принес, подходит к концу, и не стал разжигать большого огня.
– Вытрите волосы, – сказала она, подавая ему полотенце. – И отвернитесь. Я буду одеваться тут, у огня.
Мак-Грегор взял полотенце и повернул свое кресло боком к камину. Теперь половина пространства у огня принадлежала ему, а другая половина – Кэтрин. Он смотрел прямо перед собой и слышал, как она возится сзади, за спинкой кресла.
– Ничто меня так не раздражает, – сказала она, – как эти ваши приступы нерешительности. Это, правда, не так часто с вами бывает, но если уж случается, так вы становитесь совершенно невозможны. Зачем вам нужно было исчезать? Зачем нужно было тянуть столько времени? Судя по вашему вчерашнему настроению, я решила, что вы на все махнули рукой и улетели с профессором Уайтом в Иран. Почему, кстати, вы не улетели?
– Я передумал, – сказал он угрюмо.
– А почему вы так долго не приходили?
– Мне нужно было время, – сказал он. – Я должен был отдать себе отчет в своих действиях.
– Вы все еще думаете, что все ваши старания пропали зря?
– Не совсем.
– Вчера вы должны были почувствовать удовлетворение, хотя бы от того, что все-таки помешали Эссексу.
– Нет, – сказал он. – Никакого удовлетворения я не почувствовал. Ну, пусть я помешал Эссексу, а что толку, если все равно те же люди будут выносить те же решения?
– Значит, вы все-таки думаете, что сделать ничего нельзя. Что Железная пята чересчур всемогуща, что одному человеку не изменить политики государства. – Она повторяла его слова с такой безжалостной отчетливостью, что ему краска бросилась в лицо.
– Да нет, я вижу, что кое-чего удалось добиться, – нетерпеливо согласился он, заерзав в кресле. – Но все это так ничтожно и совершенно не затрагивает существа власти, существа устремлений правительства, нации, государства, – одним словом, того, что тут играет решающую роль. Ну, пусть мы помешали Эссексу, пусть сорвали его конкретный замысел против Ирана. Но ведь они начнут сначала.
– Конечно, начнут.
– А ведь я думал, что, если помешать Эссексу, все это прекратится, все интриги, все политические козни. Я думал, на том дело и кончится; наши дипломаты оставят Азербайджан в покое и по-джентльменски признают свое поражение. Но ведь в том-то и беда, Кэти, – сказал он с тоской, – что ничего не кончилось. Пусть устранен Эссекс, но найдутся другие люди с другими планами, и они начнут с того, чего не довершил Эссекс. Все продолжается, значит, и я должен продолжать!
– Вам так много времени потребовалось, чтобы дойти до этого?
– Не в том дело. Только теперь для меня начался настоящий бой, и я вижу, что мне нельзя уходить с поля. Я бы сделал больше, если бы мне был ясен политический смысл моего поступка. Я бы действовал решительнее, если бы понимал то, что делал. Так не годится – раньше допустить, чтобы что-то случилось, а потом думать, как помочь делу. Нужно иметь какой-то метод, помогающий понять механизм всех действующих политических сил, и разумно действовать на основе этого понимания. Должна существовать наука о политике – конкретная, точная наука, способная придать осмысленность и целеустремленность человеческим поступкам.