Дипломат
Шрифт:
Молотов отнесся к этому предсказанию весьма хладнокровно.
Эссекс встал: – Что ж, пожалуй, наши переговоры можно на этом закончить.
Молотов чуть заметно пожал плечами.
– Как вам угодно, – сказал он. Возражать он не стал, но высказал сожаление по поводу того, что достигнуть единодушия не удалось. – Все предложения, выдвинутые английским представителем, являются, в сущности, той или иной формой вмешательства во внутренние дела Ирана, – сказал он. – На этой основе всякий спор бесполезен. Я и раньше так считал, но вы сами убеждали меня, что еще одна встреча может привести к более благоприятным результатам.
Они обменялись рукопожатиями, после чего Молотов обернулся к Мак-Грегору.
– Ничего больше не могу сделать, – сказал он, как бы извиняясь перед Мак-Грегором. – Видимо, вся беда в том, что англичане не понимают, что происходит в Иранском Азербайджане.
– В таком случае, очень жаль, что мы не имеем возможности побывать там, – сказал Мак-Грегор.
Молотов ничего на это не ответил.
Пока Мак-Грегор прощался с Сушковым, Эссекс достал табакерку, которую утром обнаружил в кармане своего пиджака. Он взял щепотку табаку и поднес ее поочередно к обеим ноздрям, что каждый раз сопровождалось оглушительным чиханием.
– Что ж, если это все, – сказал он затем Молотову, изумленному этой процедурой, – позвольте пожелать вам всего наилучшего!
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Они провели в Москве еще один день. Для Эссекса этот день явился примечательнейшим в своем роде, так как спас его от полного поражения.
С утра он с Кэтрин отправился в Третьяковскую галерею. Это было очень характерно для Эссекса: вместо того чтобы переживать свою неудачу и мысленно кончать все счеты с Москвой, он пошел в картинную галерею.
– Кэтрин, – сказал он, как только они вышли из ворот посольства. – Я хотел поговорить с вами относительно Лондона. Ведь я считаю, что вы едете с нами.
– Да? – спросила она серьезным тоном.
– Конечно. Я иначе и думать не хочу.
Она промолчала. В отдалении начали бить кремлевские часы.
– Мне очень жаль, но приходится поторопить вас, – продолжал он. – Я думаю вылететь сегодня или завтра.
Кэтрин в это утро была настроена очень рассудительно.
– А почему, собственно, вы так настаиваете, чтоб я ехала с вами? – спросила она. – Что я, по-вашему, должна делать в Лондоне?
Эссекс чуть было не сказал, что она должна выйти за него замуж, но понесенное поражение еще не настолько подействовало на него. Это не исключалось, могло даже оказаться необходимым, но в свое время.
– Вы можете стать моей помощницей; я это устрою.
– А Мак-Грегор?
– Пусть возвращается к своей морфологии, или палеонтологии, или чем он там занимался раньше.
Она рассмеялась. – Вы прогадаете на такой замене.
– Не скромничайте. Ну, так как же?
– Едва ли я вам буду полезна, Гарольд. Между нами не может быть полного согласия. У вас – одна дорога, у меня – другая.
– Что же это за дорога?
– Не знаю. Но она другая.
– Не понимаю, о чем вы говорите.
– Не важно, – сказала она. – Не стоит углубляться.
– А я думаю, если вы поедете в Лондон, мы оба не пожалеем, – чистосердечно заявил Эссекс.
– Вот как?
Более определенного ответа он не дождался. Она, видимо, еще обдумывала этот вопрос, и Эссекс решил пока оставить ее в покое.
Здание Третьяковской галереи ничего особенного собой не представляло, и Эссекс очень скоро решил, что и внутри там нет ничего особенного.
Его, собственно, ничто здесь не интересовало. Он хотел одного: услышать от Кэтрин, что она решила ехать с ним. А Кэтрин, чтобы уклониться от разговора на эту тему, читала ему лекции по русскому искусству и вызывала его на ненужные споры.
Ради Кэтрин он выказал некоторый интерес к иконам и к одной картине Репина. Это было огромное полотно, изображающее, как запорожские казаки пишут письмо турецкому султану. Развеселая удаль, с которой эти люди посылают к чорту султана, предложившего им сдаться, пришлась по душе Эссексу, так как он тоже не легко сдавался и, кроме того, не лишен был чувства юмора. Другие произведения Репина ему не понравились. Кэтрин поучительно сообщила, что русские считают Репина своим величайшим художником, но Эссекс переходил от картины к картине с полным равнодушием. Затем они направились в зал советской живописи, и тут он проявил больше интереса. В этой живописи преобладали революционные и героические мотивы, даже в пейзажах и портретах. Было очень много портретов советских политических и военных руководителей.
– Ах, Кэти, неужели мы все должны смотреть?
– Вы сами захотели побывать здесь.
– Ну что ж, побывал и хватит. Я прежде всего хотел договориться с вами относительно Лондона. Решайте, и покончим с этим делом.
На этом осмотр Третьяковской галереи завершился.
По дороге в посольство Эссекс еще раз завел речь о Лондоне; он доказывал, что ее работа в посольстве все равно окончена, что Дрейк ей уже ничем не может быть полезен, что она слишком долго не была на родине. Он не уговаривал ее ехать, он внушал ей, что она сама этого хочет.
Но Кэтрин так и не дала ему решительного ответа.
– Мне что-то еще не хочется возвращаться в Лондон, – сказала она. – Я бы с удовольствием раньше отдохнула где-нибудь в горах или на юге. Не люблю Лондон зимой.
– Вы, кажется, зимы не очень боитесь, – заметил он.
– Ну, не боюсь, – согласилась она, – но в Лондон мне не хочется. В общем, я еще подумаю и тогда дам вам знать.
Большего он не добился, и вопрос остался открытым.
У Эссекса было смутное чувство, что колебания Кэтрин каким-то образом связаны с Мак-Грегором, но в чем тут дело, он не понимал. Кэтрин сознательно насмеялась над Мак-Грегором, и, логически рассуждая, Мак-Грегор никак не мог на нее влиять. Но все-таки между ними тремя – им, Мак-Грегором и Кэтрин – еще не все было ясно, и Эссекс с удивлением обнаружил, что он сам не может тут разобраться.