Дивизион

Асланов Вугар

Два начала, созидающее и разрушающее, имеются у человека. И не всегда разрушающее плохо. Так герой сражается с драконом или же с вражеской армией, стараясь разрушить и победить их. Так борется человек против общества, его устоев или против властей. Без разрушительного начала вести такую борьбу и тем более победить было бы невозможно. При этом у героя или борца против общества людей, власти, желающего изменить или улучшить их, это разрушительное начало как бы гармонирует с созидающим, внутри человека возникает компромисс добра со злом. Одного добра бывает недостаточно, чтобы совершить что-либо значительное. Скорее всего, это имеют в виду, говоря о сговоре с дьяволом, когда человек решается совершить нечто дерзкое и великое. Но при этом результат остается людям, если созидающее начало в содеянном доминирует. А так разрушение не может быть целью человека. Оно может быть только средством, чтобы ускорить процесс созидания, чтобы победить отжившее, чтобы на его месте воздвигнуть нечто новое и лучшее. А кто выбирает зло только ради торжества зла обречен. Возмездие рано или поздно придет. Возможно, что созидательное начало доминирует у одного человека над разрушительным благодаря его прирожденным задаткам, а у других наоборот. Если разрушительное начало слишком слабо выражено, то такой человек может раскрыться только в благополучном и развитом обществе, не требующем борьбы за выживание или достойное место под солнцем. Другому сильное разрушительное начало необходимо, чтобы пробивать себе дорогу локтями, чтобы сделать, в конце концов, что-то для этого мира, для его улучшения. А вот как быть, когда люди оказываются в условиях ограничения свободы, когда разрушительное начало служит

почти единственным способом существования? А тут еще стремление к свободе, власти, превосходству. Как это ни печально, но именно принижая другого, человек как бы возвышается над ним. Эти же принципы распространяются и на целые народы и культуры. Это прекрасно видно на примере взаимоотношений восточной (исламской) и западной (греко-римской и христианской) культур. С начала экспансии подверглись варварские народы Европы со стороны сарацин, арабов-мусульман. Потом, перейдя в контрнаступление, им удалось разрушить мусульманскую цивилизацию, направив против нее мощь обманутых монголов. На руинах греческо-римской и исламской цивилизаций варварские народы Западной Европы построили тогда новую цивилизацию. И при этом они принизили исламскую культуру, полностью предав ее забвению. Но ислам, упадочный, регрессивный, понадобится политикам Запада еще раз в «холодной войне» против Советского Союза. Какая чудовищная, ужасная, жестокая и беспощадная эксплуатация чужой культуры, чужой души и веры, чужого мира! Какой невиданный, небывалый эксперимент над человеком! Искусственное взращивание ложного ислама и его поддержка, использование новейших научных открытий, психологии для проникновения в самую глубину человеческой души, грубейшее манипулирование чужой культурой, чужими жизнями с целью победить есть величайшее преступление против человечества. Именно так удалось этим политикам устоять и выиграть в «холодной войне», следуя при этом узким интересам правящей элиты и обманывая в том числе собственные народы. Философы, ученые, писатели и музыканты, творящие в спокойной обстановке, могут это делать лишь благодаря тому, что сами являются частью одной чудовищной системы. Если для создания дома собственной культуры, нужно чтобы его фундамент был построен ценой целых народов, с их культурой, то одни воздвигают на этом фундаменте первый этаж, другие строят второй, следующие — третий и так далее. Чем выше здание, тем тише вопль погибающих. Тем, кто наверху, этого не услышать. Одни пишут, другие рисуют, третьи снимают фильмы, четвертые исследуют. Каждому из них кажется, что он работает в тишине, что он вместе со своим народом, мировоззрением и взглядами на жизнь, своими творениями приносит свет и счастье также и другим народам, не слыша при этом их крик и плач. Они – «творящие добро великие гуманисты» – не хотят понять и принять мир таким, каков он есть. Очень немного было среди писателей и ученых людей, которые не были трусами и не боялись жизни. А вот критиковать жизнь, общество, отдельных его представителей они мастера. Так они прячут свое ничтожество, оградив себя от людей, и «размышляют над проблемами человечества» в уютных кабинетах. Можно написать красивые стихи, провести блестящее научное исследование, написать красивую картину, и все это будет служить людям. Сказанное и написанное будет красиво, будет нравиться многим, и, возможно, поможет кому-то жить, но это будет далеко от подлинного понимания, что же она такое – сама жизнь, если ты сам не видел, чем зачастую оборачивается прекрасное, когда ты оказываешься в других жизненных условиях. Не будь у тебя высоких чувств, стремления к прекрасному, ты, возможно, и не страдал бы. Чем глубже ты чувствуешь прекрасное, тем сильнее будешь страдать от его утраты при непосредственном соприкосновении с глубоким и вонючим болотом по имени «жизнь». Как музыканты, философы и писатели из высокого дома в определенных обстоятельствах, пока тебе везет, ты этого не ощущаешь. Тебе кажется, что это норма, что это и есть жизнь, что декларируемое со всех трибун стремление к познанию мира и красоте, к свету и добру естественно для человека. А потом ты вдруг открываешь для себя другую сторону жизни, ее изнанку: грязь и жестокость. Как бы идеалисты ни пытались избегать реальности, порой и им не миновать этих открытий.

Человек стадный или коллективный о красоте не думает. Его не затрагивают глубоко проявления жестокости, которые он встречает в обособленных группах людей. Он приспосабливается и мирится с существующим положением дел очень быстро и легко. Главное, он много не думает и не рассуждает. Живя в определенном обществе, этот человек выполняет определенную работу, будучи связанным с огромным количеством людей из настоящего и прошлого. Для него имеют значение могилы предков, а самое святое для него соблюдение традиций и получение одобрения соплеменников. В этом стаде, коллективе этот человек создает еще и духовное, не только материальное. При этом ни на что, ни на имя, ни на славу, ни на деньги не претендуя. Крутится огромное колесо, может, карусель, с миллионами частиц, одной из которых этот человек и является. То, что он создает, возможно, есть отражение самой жизни или самое близкое к ней, миру, самое глубокое и неисчерпаемое. Но оно часто зашифровано, и не так просто догадаться о его смысле. Вот почему мифы, легенды, сказки, религии, народная музыка никогда не стареют, это бездонный колодец, из которого можно черпать без конца. При этом жизнь отдельного человека в этом стаде, на этом витке времени ничтожна, скудна и монотонна. Он делает только маленькую работу, выпавшую на его долю. А главное для него — это верить в добро и в то, что в мире есть справедливость. Если не сегодня, то завтра она обязательно наступит. Без такой веры эта огромная машина не может существовать и рассыплется. А как же тогда рассматривать отдельного человека как личность, как индивидуальность? Индивидуалисту сложнее, для него важнее не традиции и обычаи, а свое собственное ощущение жизни. Он хочет познать и попробовать жизнь сам, хочет испытать прекрасное, познать мир и себя. Человек из стада такой задачи себе не ставит, ему это незачем. А индивидуалист жаждет одиночества, возможности жить вне стада, без ограничения своей свободы, права мыслить самостоятельно, анализировать, делать собственные выводы. Этот человек не рассчитан на жизнь в человеческом стаде. Он страдает от обязательств и церемоний, если пришел в этот мир как представитель высших его слоев. Если же он родился в бедной семье, когда вся жизнь воспринимается как бесконечная череда обязательств перед близкими, вырваться из своего круга куда сложнее. Что ему нужно, и есть ли от него вообще польза? Этот человек стремится к созиданию ради самоутверждения. Ему нужно, чтобы им восхищались, его хвалили и возносили. Это для него способ выхода из стада с его общими стандартами, в ней ему невыносимо скучно. Тогда он берется за перо, кисть, инструмент. Когда он создает нечто, на самом деле он создает копию вечного оригинала, имеющегося только у народа. В процессе созидания он может быть свободным, и даже не обязан сохранять верность идеалам добра и света. Однако, идя навстречу дракону — сборищу людей под названием народ — он рискует быть им вновь проглоченным.

Человеку, вышедшему из низов, будучи индивидуалистом и антитрадиционалистом, приходится часто вести жесточайшую борьбу с этим драконом. Он часто, очень часто колеблется: а правильно ли он поступает? Может, и в самом деле нужно жить как все? Ему очень трудно бывает порой рвать отношения с родными, друзьями, уйти от них. Даже уйдя, в попытках построить собственную судьбу в соответствии со своими представлениями, он сомневается в правильности содеянного им. Для народа он непонятен и смешон. Даже самое обычное, по понятиям простых людей, он воспринимает не так как все. Он наивен и излишне добродушен, он верит в добро буквально, верит, что люди не способны сознательно и намеренно сделать зло. Он пытается все упростить, жить «по-народному». Для него «народность» в первую очередь — простота, скромность и правдивость. Он получает удовольствие от своей «принадлежности к народу». Он хочет ощущать себя частью народа, нравиться ему, слыть его хорошим представителем – добродетельным и высокоморальным. Для него существует только то, что говорится в открытую, без полутонов и намеков, без лжи и недомолвок. А когда его обманывают, он недоумевает: как такое могло случиться? Ведь он жил по совести, как народные герои из сказок. Он не понимает и не видит разрушительной силы той машины, которая перемалывает судьбы. «Это ли добро?» – недоумевает такой индивид. Теперь он

обижается на народ, а через какое-то время решится уйти от него. Вернее, убежать. Который раз клянется он, что больше никогда не вернется к обманувшему его надежды и веру народу и будет обходиться без него, будет жить свою жизнь один–одинешенек. Некоторым это удается, другие всю жизнь мечутся между одиночеством и влечением к обществу, а третьи навсегда остаются среди людей, которых не любят. Это огромное несчастье, поскольку они вынуждены всю жизнь жить не своей жизнью. Но таких единицы, а большинство же людей принимают свою жизнь и свое положение как вполне естественные. Конечно, никто из них не будет против, наоборот, даже счастлив, если выпадет случай разбогатеть и расстаться с вековой бедностью. Тогда этот человек, вчера еще бывший олицетворением доброты и честности, очень быстро и резко изменится. Он станет высокомерным, надменным и самодовольным. Он забудет о добре и справедливости. Теперь они ему больше не нужны. Он держался за них, чтобы терпеть бедность, унижения и обиды…

Азизов размышлял над тем, как ему быть в санчасти с молодыми солдатами, тихими и покорными. Не трогать их, подружиться? Но как в таком случае это будет выглядеть в глазах остальных? Как же быть ему, вечно гонимому, несмотря на то, что по рангу, когда появилась смена помоложе, он должен был занять более достойное положение? Да к тому же среди молодняка всегда попадутся несколько сильных и смелых, которые сами будут не прочь его поэксплуатировать. Зачем же тогда жалеть молодых, слабых солдат здесь в санчасти, если они сами против него ополчились бы, попади в его дивизион?

Его также очень задевало то, что и молодые, призванные в армию после него, тоже быстренько сориентировались в обстановке и стали демонстрировать свое неуважение к нему – солдату, так и не сумевшему найти общий язык с другими и поставить себя на должный уровень. Чем эти молодые солдаты в санчасти лучше тех? Ничем, хотя они ему ничего плохого еще не сделали. Но жалеть их все равно нечего. Кроме всего, Азизову хотелось теперь почувствовать, как это бывает, что ты испытываешь, если получаешь власть над кем-то.

Он разочаровался в самой армии и офицерах. Вспоминая их отношение к издевательствам старослужащих над молодыми, он пришел к выводу, что армия именно на этом и держится. Офицеров обо всем происходящем в дивизионе извещают некоторые солдаты, которые выполняют роль их агентов. Выходит, что это на руку самим офицерам: они оказывают давление на старослужащих, а те держат в подчинении молодых. Может, так осуществляется контроль над дивизионом? В любом случае это действенный способ держать всех в подчинении и под контролем.

Так это или нет, но иначе Азизов теперь думать не мог. Если сам заместитель командира полка знает об этих издевательствах, что же это тогда такое, если не сверху организованная и оттуда же управляемая структура? Тогда и помощи ждать не от кого и надеяться не на что. Тут Азизов вспомнил про свое письмо министру обороны. Неужели и министр все это знает и тоже молчит? Они говорят о моральном облике советского солдата, но никому в действительности до этого облика нет дела. На словах возносят советского солдата до небес. Такой он добросовестный, честный, достойный пример для подрастающего поколения, хороший и надежный друг. А на деле? На деле все не так. Удивительно, что такая армия еще держится. Азизов слышал от отца, что в пятидесятые годы, когда он служил, ничего подобного в армии не было. Отец служил тогда целых три года. В то время, в самом деле в армии была железная дисциплина, как рассказывал отец. Но были и взаимовыручка, настоящая человеческая готовность помочь более слабому. Куда же все делось? Нет, это не допустимо. У такой армии не может быть будущего, и рано или поздно она рухнет. Такие далеко идущие выводы делал теперь Азизов. Успокаивало ли его это? Может ему становилось легче, когда чувство личной обреченности он переносил на армию, на страну? Что касалось написанного им письма министру, то он был уверен, что письмо до адресата не дошло. Почтальон, который был довольно-таки труслив, мог испугаться, что с него самого потом за это спросят, и не отправил послание. Да, он на такое способен. Скорее всего, так он и поступил, раз никакого ответа до сих пор нет.

Взвесив за и против, Азизов однажды решил не церемониться, бросить свои интеллигентские страдания и попробовать вести себя как другие – взять власть над молодыми солдатами в санчасти и делать то, что с ним делали в течение последних месяцев в дивизионе. Он подошел к одному очень тихому русскому парню. Тот был настолько стеснителен и робок, что даже никакого труда не потребовалось, чтобы припереть его к стенке и подчинить своей воле. Азизов начал обвинять его в какой-то ерунде, хотя парнишка еще ни в чем не успел провиниться перед ним. Но так делали старослужащие в дивизионе. Молодой, видный, высокого роста солдат ничего не ответил, только покраснел и отвел глаза. Вот это да! Такого эффекта с первого раза Азизов не ожидал. А ведь если бы парнишка не струсил, то мог бы дать ему отпор. Он, явно более сильный и крепкий, свалил бы слабого и неловкого Азизова одним ударом. Воодушевленный воздействием своих слов на молодого солдата Азизов нанес ему пощечину. При этом он почувствовал неописуемую податливость солдата, такую покорность, что ему даже захотелось овладеть телом этого парнишки. Откуда это вдруг пришло ему в голову, Азизов и сам не мог понять. Но полнейшая беззащитность и подчиненность того вызвала в нем именно такое чувство. Потом Азизов нанес еще несколько ударов. Причем, помня уроки «стариков», старался бить так, чтобы не оставалось следов. В тот день Азизов довольствовался несколькими ударами. Но решил «воспитывать» этого парнишку и дальше.

Судя по всему, на этот раз ему предстояло лежать в санчасти долго. Травма оказалась куда серьезнее, чем он думал. Старший фельдшер сам обработал его рану, и сказал, что он должен радоваться, что его так быстро привезли в санчасть, а то мог бы потерять ногу. По всей вероятности, лечение должно было длиться больше месяца. И Азизов мог бы теперь хорошо отдохнуть от тягот службы в дивизионе. Из старослужащих здесь был только один солдат и тот совершенно по-другому относился к нему, особенно после того, как при нем старший фельдшер хвалил Азизова за его знания. А остальные солдаты – их было около десяти – были или одного с Азизовым призыва или новобранцы. Здесь никто ничего о его положении в дивизионе не знал. Впервые за последние месяцы он почувствовал уважение со стороны окружающих. Это казалось ему теперь удивительным и даже смешным, настолько разительна была перемена. Постепенно Азизов брался за «воспитание» других молодых солдат. Никто ему не сопротивлялся, все тут же бежали выполнять его поручения. А он пытался еще находить причину, чтобы наказывать их. Иногда он закрывался с одним из них в кухне или в своей палате, если никого не было рядом. Вначале он ругал за что-нибудь свою жертву, обвинял в чем-то, а потом начинал бить. Иногда даже сразу начинал с избиения. Просто так. Это доставляло удовольствие от ощущения силы и безнаказанности, с одной стороны, и с другой, как бы излечивало раны, нанесенные ему за все время пребывания в дивизионе. Постепенно Азизов обретал уверенность; страх и уныние, сопровождавшие его все время, уменьшались, а часто после такого «общения» с молодыми, казалось, вообще исчезали. Хоть Азизов и хромал на раненную ногу, он чувствовал себя с каждым днем лучше и лучше и стал быстро поправляться. Через какое-то время мишенью его атак стал младший фельдшер. Этот солдат, хоть и не знал о положении Азизова в дивизионе, имел представление о том, какова жизнь молодых там, и напоминал об этих временах бывшему сослуживцу. Особенно глубокую боль он доставил Азизову, говоря о нем всякие гадости при медсестре Галие.

Галия была татаркой, ее муж служил в полку, иногда заходил к ней в санчасть, а если она дежурила сутки, то ранним утром он забирал ее. Муж этой красивой и доброй женщины, капитан по званию, сам приятной внешностью не отличался, имел длинный нос, худое некрасивое лицо и маленький рост. Зачем ей было нужно связаться с таким, не раз спрашивал себя Азизов. Теперь она часто становилась объектом его мечтаний. Это красивое доброе лицо, милые, голубые глаза, нежный, ласковый голос были даны ей будто специально для того, чтобы она стала сестрой милосердия. Когда, скорее всего, умышленно, младший фельдшер пытался унизить Азизова в ее глазах, она старалась не обращать на это внимания, не замечать этой бестактности. Когда она расспрашивала больного Азизова о его самочувствии, он не жаловался на здоровье и жизнь. Ему хотелось говорить с ней совсем о другом. А младшему фельдшеру он решил отомстить позже. Азизов знал, что этот фельдшер трус и стоит его немного прижать, как он тут же пойдет напопятную. Вот тогда он как следует предупредит его, чтобы при медсестре держал язык за зубами.