Дмитрий Донской. Искупление

Лебедев Василий Алексеевич

Вскоре Боброк различил смутные очертания конной сотни, толстую спицу свёрнутого великокняжеского знамени, что сейчас повезут в большой полк, увидел отсветы костра на иконе Владимирской божией матери и услышал спокойный голос самого великого князя:

— Митрей Михайлович, не ты ли?

Дмитрий был уже в седле. Их кони сравнялись, и, постояв с минуту молча, великий князь тронул коня на ближние огни гостей-сурожан. Однако сажен через десять остановился, выловил из тьмы лица Боброка и мечника бледные, еле видимые пятна — и озабоченно спросил:

— Не велико ли копий поставлено под стяги в полках?

Боброк вздохнул и, помолчав, спокойно ответил:

— На Воже ставлено нами по восемь — десять копий под стяг, а иные людом превелико огрузилися.

Почитай, три на десять городов пришло на зов твой и стали под стяги, ранее шитые. Считано мною днесь: шестьдесят да ещё три стяга воспашут наутрие по ветру на поле Куликове и под каждым, княже, станут по десяти да по пятнадцати копий [89] ... Радуйся!

Дмитрий смолчал на это, обеспокоенный тем, что большие полки ещё не были под рукой у его воевод. В обычае было, чтобы воеводы водили своих только людей, коих боярыни на дворе своём перед походом поили-кормили да хранить господина наказывали, а тут в одном полку люди из разных мест сошлися... Он тронул коня и вскоре остановился у весёлого костра. Из шатра спешно вышли купцы-сурожане и посымали дорогие шапки.

89

Пятнадцать копий — 1500 человек.

— Здравия тебе, великой княже, на многая лета! — закланялись купцы. Отведай с нами хлеба-соли.

Дмитрий любил застольные беседы с купцами. Сколько рассказывали они о дальних городах, княжествах и землях, лежащих на восход, на дневную сторону и на заход солнца! Сколько дельных товаров привезено ими на Русь, а сколько высмотрено да выслушано вестей, тревожных и важных для земли своей! Бывало, за радость чудного подарка, что заводился в великокняжеском терему и тешил княгиню с детьми, Дмитрий поил, кормил и ласкал самых верных и смелых из них. А смелость нужна купцу, ибо он, землепроходец, не пораз бывает встречен злыми людьми в степи, в горах, на море... Кольчуга, шлем и меч постоянные его спутники. И в этом походе они мало чем отличались от воев, ушедших в полки на тот берег: у каждого меч и длинный гранёный кинжал восточной выделки — кончар. Многие купцы привезли с собою по возу оружия и роздали уже тут, на берегу Дона.

— Любезные гости-сурожане! Не до застолья ныне, не обессудьте... Спаси вас бог, что не замедлили приехать сюда, что привезли оружие доброе.

Купцы поклонились. Пламя от костра дрожало на их одежде, поверх которой были наброшены кольчуги.

— Семён Верблюзига! — окликнул Дмитрий. — Ты пришёл с захода солнца, проехал немцев и Литву, украйные земли... Ведомо ли тебе, сколько ведёт на нас Ягайло?

Купец Верблюзин неторопко вытолкался вперёд и остановился, посверкивая кончаром на поясе. Он поклонился, держа шапку в обеих руках, под грудью, и твёрдо ответил:

— У сорока тыщ, княже, воинства у Ягайлы, но ни белая русь, ни украйные люди не идут с ним. Ведомо мне учинилось, что и златом и угрозою манил и гнал их Ягайло, но не пошли они на нас — кто во леса-болота утёк, кто плеть принял, а не пошёл, истинно реку...

— Добре... — промолвил Дмитрий со вздохом облегчения. — А вам, сурожане, велю оставатися тут, и, коль не свидимся на этом свете, разносите по миру весть о завтрашнем побоище, а горькую или весёлую — ныне нам неведомо.

Подъехал с сотней теремной духовник Нестор при светоче. Дмитрий, Боброк, а за ними мечник Бренок и вся сотня кметей из тысячи Григория Капустина вместе с препоясанным на брань Нестором — все стали осторожно спускаться к воде. Отыскали ближний брод, высветив светочем чёрное месиво земли от тысяч копыт, и парами въехали в воду, тотчас доставшую до стремян.

* * *

За два минувших года Фёдор Кошка заметно сдал, сник и даже будто постарел. Оттого ли, что на Воже стрела попала ему в мягкое место и все бояре

на Москве скалили зубы, или оттого, что не стало его задушевного друга, Мити Монастырёва, к которому они были привязаны вместе с Кусаковым, ревнуя и ссорясь? Теперь, когда на Воже погиб и Кусаков, Кошка каялся и корил себя за все нелестные мысли, за все грубые слова, сказанные Кусакову... Была у Кошки и ещё одна душевная ухабина. Он никак не мог отделаться от нежданного и тяжёлого виденья, преследовавшего его вот уж вторую неделю. В последний день в Москве, перед выступлением полков из Кремля, увидел он на паперти церкви Михаила-архангела калеку с отрубленной правой рукой и порушенным левым плечом. В каком-то сражении его "перекрестили" саблей, и вот мается, христова душа, мыкается по свету, никому не нужный, голодный, вечно убогий в своём безручье.

"Завтра только бы не это... — накатила опять непрошеная дума на Кошку. — Лучше в самое пекло адово, лучше голове моей на траве лежати, нежели убогостью до конца дней своих обременённым быть..."

Ветки дуба над головой были ещё густы, они еле заметным облаком охватывали звёздное небо, громадное, исполненное тайны и неведомых страстей. Что сулит оно ему, Кошке? Что сулит всему запасному полку и всем тем, что стали ныне в ночи на поле Куликовом?

Кошка смотрел в небо, усыпанное звёздами, а видел вершины деревьев, таинственно и живо подрагивавшие в некоем неведомом и неверном свете. Он с удивлением сел на попоне, опершись рукой о лежавшее под боком седло, и смотрел на вершины дерев, пока не догадался, что это играют отсветы высоких и многих костров, зажжённых на поле. А здесь было сумрачно, тесно и всё же немного жутко. Над громадной, сейчас невидимой поляной стоял непривычный для великого числом воинства потаённый шёпот, похожий на шелест листьев в осеннем лесу. Изредка цокнет копьё о чей-то меч или щит, и снова тихий шелест, да где-то в отдалении, у самого Дона, нет-нет и проржёт конь из отогнанных туда семнадцати табунов их засадного полка. Вот забрезжит рассвет, разберут коней, оседлают и станут ждать. Чего? Долго ли? Тяжело вот так, одному. Иные дети боярские поразошлись по своим тысячам, и теперь уж не своя воля...

Поблизку от Кошки осмелел московский мизинный люд. Отужинали, отмолились, а сон, видать, тоже не идёт. Гудят из бороды в бороду — и то отрада:

— Эка невиданная силища собралась! У пяти десятков прожито мною, а и думать не думалось, что-де Русь многолюдна.

— Наросло нас, ровно травы сквозь борону в заулке.

— На траву и покос поспел...

— Горька истина твоя: косец поблизку и коса востра...

— Бог милостив... Одолеть бы ворога токмо... В этот разговор двоих вошёл третий:

— Одолеем! На то и силою купно сошлися!

— Воистину купно! Не бывало так-то в досельни годы!

— Собирались и в досельни, да токмо за тем, дабы бороды драть друг дружке!

— Вот уж истинно так! Сотона разум помутил предкам нашим, вот и грешили исстари супротив земли своей ради выгоды своей князья да бояре, нечестивых накликали на Русь, превелико душ сгинуло по винам их многотяжким, искупятся ли те вины?

— Тяжко ныне искупление, да свято!..

Кошка поднялся, толкнул слугу своего, дабы не спал покуда, и направился проверять сторожу, поставленную им у ближнего к Орде края дубравы. Там, у речки Смолки, затаилась сотня сторожевая. Не дремлют ли тоже? Не приведи бог, коли выведает Мамаево око их засадный полк — надежду великого князя, надежду завтрашнего дня...

— На стрелы не наступи! — сердито одёрнули Кошку.

— Подбирай! Стопа — не лик, очи не держит! В нём не признали боярина, и говор не утих:

— А Тимофей-то, Вельяминов-то — на поле стал! Не держит зла супротив великого князя!

— Из-за племянника зло держать — самому дороже...

— Ванька жил — не человек, умер — не боярин.

— А у его, болтали, на Москве баба осталась красава...

— Краса-ава! На крыльцо выйдет — три дня собаки лают!

— Вот у боярина Тютчева истинно красава и ликом — что твоя богородица. Предивной красы боярыня.