Дневник (1887-1910)
Шрифт:
И вот мне уже чудится, что я окружен друзьями, и я даю им советы насчет стойкости и честности, и напутствую каждого, как умирающий со смертного одра.
12 ноября. Больше всего я хотел бы быть учителем в сельской школе, посылать статейки в местную газету, коротенькие корреспонденции в стиле Сарсе, оставаясь недоступным для скептических взглядов.
* "Рыжик". Поставить девиз:
"Отец и мать всем обязаны ребенку. Ребенок им не обязан ничем. Ж. Р.".
15 ноября. Чтобы преуспеть, надо творить подлости или шедевры. На что из двух вы более способны?
22 ноября. Точное слово! Точное слово! Сколько можно было бы сберечь бумаги, если бы закон
* Маленький цветочек, которого никто никогда не видит и который на высокой скале в пучке травы ждет, чтобы кто-нибудь наклонился и вдохнул его аромат.
26 ноября. Она принадлежала к тем хрупким, маленьким женщинам, которые предпочитают любить, а не заниматься любовью.
28 ноября. "Трава". К описанию деревни применить стиль Паскаля или Сен-Симона.
Я брожу, я вдыхаю запахи, я слушаю, и мне чуточку стыдно, потому что я не знаю, как называют всех этих птиц, которых я потревожил. Это вовсе не щеголихи, расцвеченные тысячью колеров. У этих две-три краски, а у других всего-то одна.
* Валлотон рассказал мне, что одна дама, прочитав моего "Паразита", горько заплакала, так она была оскорблена в своем женском достоинстве.
* Мне очень нравится ваша книга, потому что я ясно вижу ее недостатки.
29 ноября. Всюду неудачи. Я отошел от "Жиль Бласа", от "Эко де Пари", от "Журналь", от "Фигаро", от "Ревю Эбдомадер", от "Ревю де Пари" и т. д. и т. д. Ни одна моя книга не выходит вторым изданием. Я зарабатываю в среднем двадцать пять франков в месяц. Если дома мир, то только потому, что жена у меня сущий ангел. Друзья мне быстро надоедают. Когда я их слишком люблю, я на них сержусь за это, а когда они меня перестают любить, я их презираю. Я не гожусь ни в хозяева, ни в благотворители. Теперь о моем таланте. Достаточно мне прочитать страницу из Сен-Симона или Флобера, и я краснею. Мое воображение - как бутылка, как донышко уже пустой фляги. Любой репортер, при небольшом навыке, достигнет того, что я самодовольно называю своим стилем...
4 декабря. Устаревшие сравнения кажутся нам сносными только у иностранных писателей.
9 декабря. Вчера вместе с Тристаном Бернаром посетили Тулуз-Лотрека. Прямо с улицы, где льет проливной дождь, входим в удушающе жаркую мастерскую. Низенький Лотрек, в одной рубашке, со сползающими панталонами, в шляпе, как у лабазника, открывает нам дверь. И первое, что я вижу в глубине мастерской на софе, - двух голых женщин: одна демонстрирует свой живот, вторая - ягодицы... Бернар здоровается с ними за руку: "Добрый день, барышни". Я от смущения не смею смотреть на натурщиц. Ищу, куда бы пристроить свою шляпу, пальто и зонтик, с которого каплет вода.
– Надеюсь, мы не помешаем вам работать?
– говорит Бернар.
– Мы уже кончили, - отвечает Лотрек, - можете одеваться, сударыни.
И, нашарив десятифранковую монету, кладет ее на стол. Натурщицы одеваются, чуть зайдя за полотна, и время от времени я, осмелев, кошусь в их сторону, но ничего не успеваю разглядеть; и всякий раз мне кажется, будто мои помаргивающие глаза встречаются с их вызывающими взглядами. Наконец они уходят. Мне удалось разглядеть только матовые ягодицы, что-то отвислое, рыжие волосы, желтый пушок.
Лотрек показывает нам свои этюды небезызвестных "домов", свои юношеские работы: он сразу начал писать смело и неаппетитно.
Мне кажется, что больше всего его интересует искусство. Не уверен, что все, что он делает, хорошо, знаю одно, что он любит редкостное, что он настоящий художник. Пусть Лотрек-коротышка
12 декабря. Я был рожден для газетных успехов, для ежедневной славы, для литературной плодовитости: чтение великих писателей все это изменило. Отсюда все несчастья моей жизни.
16 декабря. Альфонс Доде сказал мне:
– Как я ни восхищаюсь "Рыжиком", еще сильнее мне нравятся такие ваши вещи, как "Драгоценность", "Часы" и "Виноградарь в своем винограднике". Ничего более совершенного я не знаю во всей французской литературе. Вы можете создавать шедевры на кончике ногтя.
Вы человек семнадцатого века. Вот если бы в вашем распоряжении была казна короля или какого-нибудь важного вельможи, а то ведь никто не в состоянии оплатить то, что вы пишете, и вы такой особенный, такой "сам по себе", что, думаю, ничего другого делать бы вы и не могли. Я представляю вас в садике, площадью в один квадратный метр, и на полном содержании у государства. Почему вы не пишете, как Сеар, который зарабатывает у Карнавале пять тысяч франков, как Анри Февр, который вообще не знает, что пишет! И не ждите, пока вы истощитесь. Теперь самое время. Сейчас вы на виду. Все ваши почитатели, и я первый, - мы готовы для вас в лепешку расшибиться, я это говорю не на ветер. Это не дружеская шутка. Просите что угодно, ну, скажем, луну, и мы ее для вас добудем.
– Вот так же, - сказал я, - молодым людям, вступившим на литературное поприще, советуют сначала поступить на службу. А ведь, возможно, надо начинать с литературы, чтобы без труда получить место.
С тех пор я просыпаюсь каждое утро со счастливым сознанием, что мне не надо идти на службу.
18 декабря. Что это такое - новая литература человечества? Разве сегодня мы стали лучше, чем были вчера? Итак, изобрели тысячный сюжет для романа: человечество. Выходит, до сего времени им не особенно занимались. Можно подумать, что такой темы вообще не существовало и никто за нее не брался. А о чем же, по-вашему, говорили наши отцы?..
Вчера мы с Леоном Доде рассуждали о памфлете, может ли он в наши дни иметь успех. Пришлось бы разить наотмашь дубинкой. А способны ли мы на это? Баррес быстро выдыхается. Дальше панамской аферы он не идет. И, напротив, до чего же виртуозен Рошфор! В его распоряжении сотни способов обозвать человека вором. Он всякий раз бьет кувалдой, но всегда по-новому. Он умеет разнообразить свои "ух"! Нынче для того, чтобы сделаться памфлетистом, надо быть сначала великим лириком. Эпоха булавочных уколов миновала. Читатель позабавится лишь в том случае, если мы будем швырять друг другу в голову целые дома.
21 декабря.
– Если бы я жил совсем один в мансарде, - говорит Леон Доде, - я бы за три года сделал что-нибудь стоящее!
26 декабря. "Трава". Мой замысел проникнуть в этой книге до самого сердца нашей деревни, то есть до сердца Мари Пьерри, ибо священник и учитель - нездешние, они тут временно. Мне хотелось бы заслужить их доверие, но мне это не удается. Они меня сторонятся. Я слишком много знаю. Я слишком вырос. Я не могу уже дотянуться до своих корней. Сначала они говорили о моей молодой жене: "Она не гордая". А потом, так как ей нравилось говорить с ними о своем доме, о своей спальне, о том, сколько стоят занавески, мебель, они изменили свое мнение: "Слишком она богатая". И они стали ее презирать за то, что, имея возможность хорошо одеваться и нанять несколько слуг, она держит всего одну служанку и скромно одевается.