Дневник (1887-1910)
Шрифт:
Шестнадцать лет подряд она носит один и тот же корсаж.
Долгу у них всего тридцать франков, которые они уплатили за сало.
Она никогда не выходит из дому. Целый день работает у окошка, откуда открывается самый прелестный вид на свете.
18 апреля. Коолюс заходит в редакцию "Жиль Бласа".
– То, о чем я пишу, я не могу поместить нигде, кроме как у вас.
– Хорошо, хорошо! Приносите.
И он приносит статью о весне.
* Клочья лазури. Прожорливые облака вырывают их друг у друга.
19 апреля. "Юманите". Говорят,
Сто тридцать восемь тысяч читателей прочли мою "Старуху". Атис мне говорит, что одна женщина, не глупее всех прочих из числа ста тридцати восьми тысяч, заявила ему:
– Я не поняла, что хочет сказать Жюль Ренар своей "Старухой". Кого он имеет в виду?
Она, должно быть, решила, что речь идет о Луизе Мишель. Вот и все, - а мне уже сорок лет!
* "Юманите". Жорес, Бриан, Эрр забрасывают меня комплиментами. Никогда еще меня так не принимали в редакциях. Социалисты хотят быть любезными. Я постеснялся сказать Эрру: "Ведь и вы написали хорошо". Мне кажется, что комплименты, которые доставляют мне удовольствие, другим не могут быть приятны. Если бы не это, я охотно бы их говорил.
Франс рассказывает, Мирбо смеется, Жорес слушает, поворачивая голову, смотрит то на одного, то на другого, Бриан весел. Не смею ничего сказать в присутствии этих людей, которые ведут Францию. Сколько знаменитостей в одной комнате! А ведь быть может, и я произвожу на них какое-то впечатление, и, быть может, любая моя шутка рассмешила бы их.
– Знатоки, - говорит Жорес, - предсказывают нашей газете хорошее будущее. Наш тираж сто сорок тысяч. Будет огромный срыв, но у нас большие возможности. При семидесяти тысячах газета покроет свои расходы.
Леон Блюм, деятельный, лихорадочный, похож на нимфу Эгерию. Смотрит на Жореса, который что-то начал писать, и говорит:
– Прекрасно.
Жорес, подойдя ко мне, благодарит, просит не медлить со следующим очерком. Мне кажется, что я вижу все это во сне. И вечно эта смешная боязнь отвечать комплиментами на комплименты.
28 апреля. В Шомо. Прежде всего, почему я решил уехать из Шомо? По трем причинам: административным, религиозным и моральным.
Необходима более тесная связь между мэром, советниками и избирателями. Избиратели не должны терять на другой день после выборов всякий интерес к тому, что происходит в мэрии. Центром должна быть школа. Хорошие дороги, гигиена, и все это - экономно, но без скаредности. Дело не в том, чтобы сказать: "Наша касса полна", - а в том, чтобы сказать: "Мы израсходовали деньги, но с пользой".
...Республика. Ей мы прежде всего обязаны всеобщим избирательным правом. Когда-то обвиняли республиканцев в том, что у них грязные руки; теперь их обвиняют в том, что они хотят предать все мечу и огню. Если они кричат: "Да здравствует всеобщий мир!" - их обвиняют в том, что они продались. Так как же наконец? У республиканца должно быть высокое представление о морали. Он хочет свободы для человека. Положить предел обогащению одних и помочь другим в их нищете.
10
– Мне кажется, что ты перестал быть литератором.
– Я тот же, что и был, но вырос, стал шире.
Я ищу в ее глазах огонек, но он не зажигается.
– Столько усилий, и для чего?
– продолжает она.
– Эти люди не понимают тебя. Ставят себя выше. Какая нелепость!
– Ничто не пропадает. Я буду доволен, если хоть один из них сдвинется с мертвой точки. Если шевельнется в нем мысль. К тому же никогда не следует думать о результатах.
– Но ведь ты так рискуешь.
– Чем? Что меня будут оскорблять? Вызовут на дуэль? Но ведь если я не буду делать то, что должен делать, то умру от тоски, от отвращения.
– Вот, вот. Ты говоришь, как апостол. Кончится тем, что ты станешь святым.
– Ну и что же?
– Святым безбожником.
– Если такова моя судьба... Мысль у меня течет светло, как ручей, и ее не остановишь.
* Вишневые деревья. На каждой ветке перевязь из цветов.
* Сад. Почти слышно, как гудят новые ростки.
18 мая. Выборы. Может быть, только я один отношусь к ним серьезно.
8 июня. Стиль чистый, какою бывает вода, когда она светлеет, как бы постепенно стачиваясь о каменистое русло.
* В Париже я им рассказываю о выборах, о делах мэрии. "Неужто до того дошло? А мы думали, что ты это для смеху..."
* Беспроволочный телеграф. Согласен. Но куда же денутся наши очаровательные ласточки? Где же им сидеть?
11 июня. Я получаю на имя мэрии одни лишь проспекты фейерверков. Неужели они воображают, что мы только и делаем, что устраиваем празднества?
20 августа. Старуха пробует поднять вилами сноп люцерны и перекинуть себе на спину. Но не в силах. Она зовет Филиппа.
– Да вы надорветесь до смерти, - говорит он.
Она отвечает:
– Вот и хорошо!
Филипп не спорит, да и она не настаивает.
Он вскидывает вилы с люцерной ей на плечо.
– Подожди, дай передохнуть, - говорит она, ослабев.
Она подкладывает под вилы носовой платок. Теперь ее совсем не видно. Место старухи занял сноп люцерны, и он удаляется.
Кролики выглянут из ящика и увидят - о, Шекспир!
– эту шагающую люцерну.
30 августа. Я потерял в своей жизни тысячу лет.
1 сентября. Почему я записал это? Почему сохранил записанное? Мысль ничем не примечательная, серая. Да, да, вспоминаю. Я написал эти строки, лежа в траве, и сохранил их потому, что они спасли жизнь перепелке.
6 сентября. Поэт Понж. Я не совсем уверен, что моя статья о нем ему понравилась.
Соседи говорят ему: "Господин Ренар пишет, что ты запрягаешь в плуг звезды. Что же это, он смеется над тобой?" Другие говорят: "У тебя будто бы пальцы запачканы в земле, когда ты пишешь. Что же это он тебя попрекает, что ты рук не моешь?" Третьи: "Ты говорил, что вы с господином Ренаром - друзья. А он тебя здорово отделал!.."