Дневники 1932-1947 гг
Шрифт:
Почуяв неладное мы бросились к машинам. На посадку шел самолет Балашова. Он несся почти не обращая внимания ни на что и сделал грубейшего «козла». Еще при их снижении мы все настороженно всматривались в задние кабины: м.б. девушки не прыгнули. Увы, кабины пусты! (Позже Машковский мне рассказывал: «…с 2000 метров я заметил, что дело неладно. Выбросились они отлично, как пуля. Я ждал раскрытия парашютов — не видно. Тогда резко спикировал. Смотрю с 2000- все стоят на месте, санитарка на месте. Значит где-то упали и вы не видели. Облетел кругом — нет, незаметно. Пошел на посадку Как сели — ни я ни Балашов не помним..»
Снизился и самолет Дать. Дать немедленно сел в аэросани и умчался с аэродрома. Мы — за ним. Выехали на шоссе, смотрим — едет «Скорая помощь». Мы за ней — на полном ходу по снегу нас обогнала машина ***. он сидел рядом с шофером бледный и взволнованный.
— Где упали? — спросил он деревенских ребятишек.
— Там, дальше — показали они.
Мы туда. Уперлись в колючую проволоку. Выскочили. На большом снежном поле, метрах в 70-100 от нас лежала Люба Берлин. Подъехавший врач возвращался обратно, носилки стояли рядом: им нечего было делать.
Мы стояли молча и ошеломленно От трупа шел ***, он на ходу безнадежно и (растерянно) убито всплеснул руками. Прошел мимо нас, обернулся:
— Все — сказал он горько. Махнул рукой и уехал.
У изгороди стоял муж Ивановой. Он положил руки на колючую проволоку, опустил на них голову и не двигался.
Комиссия пошла дальше к лесу. В 300–400 метрах от Берлин лежала Иванова. Парашюты у обоих были пораскрыты. Колхозники рассказывали, что видели, как они падали, в 30–50 метрах от земли раскрыли парашюты, но было уже поздно и парашюты мешком падали вместе с ними. Медицинское освидетельствование показало, что у Берлин сломаны все кости, у Ивановой два ребра. Секундомеры Берлин разбились, у Ивановой показал 91,7 секунды, т. е. перетяжку почти на 12 секунд — т. е. на 700 метров.
Мы в тягостном молчании не прощаясь друг с другом уехали. На следующий день было опубликовано сообщение ЦКВЛКСМ и УСОАХ, 29-го их тела были выставлены в Доме Печати. В карауле стояли *********** (вычеркнуто очень много фамилий), летчики, турецкие летчики, Слепнев, и др. Мимо гроба прошло несколько тысяч человек. В 7 часов состоялась кремация. Во дворе крематория — митинг. Выступали *********** (вычеркнуто очень много фамилий)
Парашютные прыжки с затяжкой пока запрещены.
5.03.1936
Похороны Павлова
Ночью 26 февраля 1936 г. мне позвонил Янтаров.
— Лазарь! С академиком плохо. Тебе завтра придется подъехать в Ленинград.
— Хорошо.
В 6 часов утра он позвонил снова.
— Академик умер. Билет заказан.
Утром 28 февраля я был в Ленинграде. Город — в траурных флагах. Прямо с вокзала я проехал в… [5] Меня встретил фото[корреспондент] — Л. Халин и сообщил, что на квартире у академика на Васильевском острове творится что-то невообразимое: попы, знакомые, болельщики.
5
Неразборчиво.
Вечером, когда гроб был уже установлен во дворце Урицкого, художник Меркуров рассказал мне забавную сценку. Он приехал в Ленинград с поручением правительственной комиссии снять маску с лица И.П. Павлова. С вокзала он отправился на Васильевский остров. Постучал в квартиру. Доносилось бормотание попов. Дверь открылась и вышел какой-то старичок.
— Что вам угодно?
Меркуров объяснил.
— Все это хорошо. Но ведь здесь, милостивый государь, частная квартира.
Обращение, давно неслыханное, взвинтило художника.
— Милостивый государь, если я не ошибаюсь, это квартира академика Павлова?
— Да, но как я имел вам возможность объяснить, это его частная квартира. Понимаете — частная, частная, частная!
И разгневанный старичок захлопнул дверь.
Ближайший сподвижник Павлова — доцент Денисов поведал мне три взаимно диаметральных эпизода:
1) Когда Павлов умер, его вдова Серафима Витальевна заявила:
— Иван Петрович принадлежал не только мне, но и народу. Полтора дня я буду делать с ним, что считаю нужным, а остальное время пускай он принадлежит народу, который имеет на него право.
2) Уходя из квартиры покойного один из ленинградских работников спросил:
— Ну, Серафима Витальевна, попов-то вы каких пригласите — тихоновцев или обновленцев?
— Обновленцев и на порог не пущу!
3) Во время последней поездки Павлова за границу (в Лондон) — в Париже, в гостиницу к нему пришли представители французской печати. Павлов их охотно принял и милостиво интервьюировался.
Неожиданно один из корреспондентов спросил у него
— Скажите пожалуйста, господин профессор, какие у вас отношения с советской властью?
Павлов рассвирепел. Он повернулся к сыну и Денисову и приказал:
— Передайте им, что мои отношения с советской властью это мое частное семейное дело и я никому не позволю вмешиваться в него. Пусть спрашивают меня о работах с обезьянами и собаками — это я им охотно объясню.
10.08.1936
И.В. Сталин.
Товарища Сталина мне приходилось видеть много раз. На съездах, сессиях, некоторых заседаниях. Очень близко я с ним столкнулся два раза. Впервые это произошло во время V съезда советов в Большом театре. Не помню по какому случаю я поднимался вихрем по винтовой лесенке за кулисами и, стремглав выскочив на площадку, столкнулся лицом к лицу со Сталиным. Он шел в ложу. Сталин посмотрел на мое растерянное лицо, усмехнулся и прошел в ложу.
Второй раз я близко видел Сталина в Колонном Зале Дома Союзов в прошлом году на вечере, посвященном пуску московского метро (14 мая 1935 г.)
Реферировали заседание я и Хват. К тому дню, если не ошибаюсь, был выпущен (в основном сделанный нами) специальный номер. В нем, ежели не изменяет память, стояли и наши «одиннадцать километров под землей». Задание редакции было короткое:
— Реферировать все!
— А если выступит Каганович?
— Все равно записывать!
Хорошо. Выступил Каганович. Еще до начала заседания я с Хватом договорился о том, что я записываю первую половину заседания и смываюсь, затем он даст концовку, дабы не задерживать концовку. Поэтому я добросовестно записал блестящую речь Кагановича. До сих пор помню его слова: «в нем (каждом камне) радость наша, кровь наша, любовь наша». Я много раз слышал Кагановича, но, по моему, это была его самая яркая, самая темпераментная речь. Он увлек всех, зал неистово аплодировал, и я писал сам горячий от возбуждения.