До седьмого колена
Шрифт:
– Что именно кажется тебе новым и захватывающим? – глядя на дорогу из-под полей низко надвинутой ковбойской шляпы, спросил Даллас.
– Ты, – сказала Лена. – Ты в роли патриарха-домостроевца – это действительно что-то новое. Мне даже понравилось. Чувствуешь себя кем-то вроде сексуальной рабыни. Только ты не увлекайся. Попробуешь заставить меня стирать твои носки – я их тебе в глотку вобью, понял?
– Тьфу ты господи, – сказал Даллас, думая о том, что везти эту дуреху надо было не на ранчо, а за бугор, в какой-нибудь закрытый пансионат для беременных, куда никого не пускают, кроме ближайших родственников, где все контакты с внешним миром ограничены до минимума и где с постояльцев в буквальном
«Так и сделаю, – решил он. – Недельку посидит на ранчо, ничего ей не сделается, а я за это время осмотрюсь, прощупаю почву, найду пансионат, оформлю все бумажки, заплачу и куплю билет. И сделаю я это тихо-тихо, чтобы ни одна сволочь не узнала. Там, за бугром, до нее никто не доберется, особенно ЭТОТ...»
Перед ним вдруг вспыхнула яркая, будто наяву, картина; она была видна ему во всех мельчайших подробностях, как при вспышке молнии. Он увидел выложенную грязноватым белым кафелем прозекторскую и обитый серым цинком стол. На полу возле ножки стола валялась скомканная простыня, а на столе лежало тело – худое, костлявое, синее, с грубым Y-образным швом от вскрытия, пересекавшим живот и грудную клетку. На теле виднелись многочисленные ножевые ранения; головы не было, кистей рук тоже. Даллас увидел, как Кастет спокойно шагает вперед, берет левую руку мертвеца и приподнимает ее так, чтобы всем была видна татуировка на предплечье – старая, расплывшаяся, синяя с прозеленью татуировка в виде якорька. «Это он, – говорит Кастет и небрежно, как какой-то посторонний предмет, кладет изуродованную руку обратно на стол. – Помнишь, Косолапый, ты ему этот якорек иглой от швейной машинки два часа выкалывал. Он тогда моряком хотел стать, чудак... Все, отмучился Туча». – «Правда?» – с какой-то странной интонацией отвечает Косолапый, тоже подходит к столу и вдруг, послюнив палец, начинает тереть татуировку, которая прямо на глазах смазывается и исчезает, превращаясь в размытое, похожее на старый синяк пятно.
«Вот подонок, – мрачнея, говорит Кастет. – Умереть, значит, решил... Хорошее алиби. Ладно, с этим все ясно». – «Ментам скажем?» – негромко спрашивает Шпала. – «Еще чего! – говорит Кастет. – Раз он сам в жмурики записался, пускай жмуриком и остается. А уж я позабочусь, чтобы он как-нибудь не вздумал воскреснуть. А вы мне поможете, ясно? Вопросы, возражения есть? Нет? Тогда пошли отсюда, холодно здесь, да еще эта вонь...»
... Возражений ни у кого не оказалось, даже у чувствительного Далласа. Обезображенный труп на холодном цинковом столе отбивал всякую охоту возражать. Тот, кто подбросил его ментам вместо себя, больше не был Тучей, которого они когда-то знали; честно говоря, после того, что он сделал, Даллас не отважился бы назвать его человеком. Из зоны вернулся хищник, свирепый и кровожадный, и не надо было долго ломать голову, чтобы понять, зачем ему понадобился этот кровавый балаган с подменой. Он вышел на охоту, и все четверо знали, кто в этой охоте избран на роль дичи.
Даллас тряхнул головой, отгоняя жуткое видение, и снова утер вспотевшее лицо концом шейного платка. На мгновение ему даже почудился запах мертвечины, но он; тут же понял свою ошибку, увидев в поле недалеко от дороги заляпанный до самой кабины трактор с лязгающим прицепом. Трактор разбрасывал навоз, удобряя почву, и воняло от него именно навозом, а никакой не мертвечиной.
– Фу, – морща изящный носик, отреагировала на новый запах Лена. – Ну и вонь! Ты не можешь ехать быстрее?
– Трактор в поле дыр-дыр-дыр, за рулем сидит батыр, – с натужной веселостью продекламировал Даллас, увеличивая скорость. – Мы вывозим в поле гной, слава партии родной!
– Очень смешно, – брезгливо кривя красивые губы, сказала Лена. – Прибавь газу!
– Плотность запаха увеличивается прямо пропорционально скорости
– Чушь какая, – сказала Лена.
Она была права, и Даллас это знал. Он нарочно нес чепуху, чтобы развеять неприятное чувство, вызванное воспоминанием о визите в морг. Он очень не хотел туда ехать, не хотел смотреть на то, что осталось от Тучи, что начала делать с ним жизнь и довершила нелепая, страшная смерть. Но, проведя в размышлениях ночь и выкурив за это время полторы пачки сигарет, все-таки решил поехать, потому что Кастет и Шпала были правы: никто из них не сможет спать спокойно до тех пор, пока не увидит Тучу живым или мертвым. Вот и убедились...
Трактор впереди круто развернулся, лязгая пустым, облепленным подсыхающим навозом прицепом, и, поднимая тучи пыли, выкатился на дорогу. Даллас снял ногу с педали газа; трактор торчал поперек дороги, непонятно дергаясь вперед и назад, из его выхлопной трубы толчками били струи сизого дыма. Сквозь забрызганное грязью стекло кабины был виден тракторист в застиранной рабочей куртке и замасленной кепке, который, перекрутившись на сиденье винтом, дергал какие-то рычаги и смотрел назад, на прицеп. Похоже было на то, что прицеп застрял, хотя погода стояла сухая и жаркая и застревать ему как будто было негде.
Даллас выключил сцепление, поставил рычаг переключения скоростей в нейтральное положение и начал аккуратно притормаживать. Трактор дернулся еще несколько раз, фыркнул выхлопной трубой и заглох.
– Да что ж такое-то? – вслух огорчился Даллас. – Не понос, так золотуха...
– Я же говорила: поезжай быстрее, – сварливо сказала Лена. – Неужели его нельзя объехать?
– По вспаханному полю? – сказал Даллас и остановил машину. – Это, детка, «Кадиллак», а не БТР!
– Не называй меня деткой!
– Тогда не веди себя как ребенок, – парировал Даллас.
Держа ногу на педали тормоза, он смотрел, как тракторист не спеша выбирается из кабины и медленно, нога за ногу, плетется к прицепу. На «Кадиллак» он едва взглянул – машина Далласа успела примелькаться местному населению и больше не вызывала скопления зевак везде, где появлялась.
Тракторист остановился рядом с прицепом, неторопливо пошарил по карманам, достал сигареты и закурил, стоя к машине Далласа спиной и задумчиво разглядывая застрявшее в колдобине облепленное землей и навозом колесо. Даллас удивленно поиграл бровями, а потом нажал на кнопку сигнала. Клаксон пронзительно заныл, Лена поморщилась. Тракторист даже не обернулся.
– Он что, глухой? – удивилась Лена.
– Нет, просто глупый, – сквозь зубы процедил Даллас и выключил двигатель. – И еще борзый не в меру. Ничего, это мы сейчас поправим.
Он потянулся к бардачку, где лежали сигары, но передумал и решил ограничиться простой сигаретой. Выудив из нагрудного кармана пачку «Мальборо», он зубами вытянул оттуда сигарету, швырнул пачку на панель, достал зажигалку и неуклюже полез из машины.
– Ты опять куришь? – сказала вслед ему Лена. – Ты в последнее время непрерывно дымишь, прямо как паровоз.
– Так воняет же, – ответил Даллас, захлопнул дверцу и зашагал к трактору, на ходу прикуривая от никелированной «зиппо».
Солнце жгло плечи сквозь джинсовую ткань рубашки, высокие каблуки подворачивались на крупном щебне, а запах коровьего навоза усиливался с каждым шагом.
– Эй, милый, ты заснул, что ли? – спросил Даллас, подойдя к трактористу.
Тот повернул к нему темное от раннего загара небритое лицо с впалыми щеками и тусклыми, ничего не выражающими глазами. Даллас вздрогнул: ему почему-то почудилось, что это Туча. Разумеется, это был не он; честно говоря, Даллас сомневался, что сумел бы узнать Тучу через столько лет. И каких лет!