Дочь партизана
Шрифт:
– Ладно, читай, – сказал Крис. – Я закажу книгу в своей библиотеке.
Чего уж там, говорю, раз встретились, пошли ко мне. Сначала мы прогулялись, посмотрели, как старушки кормят птиц.
– Ты замечала, что у многих городских голубей одна лапа искалечена или вообще оторвана? – спросил Крис.
Нет, говорю, не обращала внимания. Но с тех пор стала замечать, как много птиц-инвалидов.
Мне нравилось ошарашить его откровенностью. Иногда он страшно терялся, я же проверяла, как далеко могу зайти. Наверное, он недоумевал, почему я так подробно говорю
Однажды я рассказала о любимой учительнице, которую звали госпожица Радич.
Я была из тех учеников, кто уже все знает и потому на уроке им скучно. Читать я умела еще до школы. На любой вопрос тянула руку – меня спросите, меня! – и, получив выговор за излишнее рвение, устраивала забастовку: надувалась, скрещивала руки на груди и намертво замолкала. «В чем дело, Роза? – поддразнивала учительница. – Не знаешь ответ?»
Вообще-то в школе мне нравилось. Было здорово приезжать на «мерседесе», тогда мало у кого были машины. Каждое утро отец проверял мой пенал – полностью ли укомплектован ручками и карандашами. «Тяжело в учении – легко в бою», – любил повторять он.
В школе тебя пихали в колючие кусты и жеваной бумагой обстреливали из рогатки. Еще была мода на тумаки – у кого больше выйдет синяк. Одного дурачка совсем затюкали, и он стал себя калечить, чтобы не ходить на уроки. Похоже, сказал Крис, школа в коммунистической Югославии – точная копия школы в капиталистической Англии.
– Как называется штука, которой заостряешь карандаш? – спросила я. В моем английском встречались бреши, поскольку я постигала его необычным способом.
– Точилка?
– Да, точилка! Однажды я сперла у подруги точилку.
– Иди ты?
– Она была очень красивая: деревянненькая, а сбоку картинка. Вот я и стащила.
– Та-ак?
– Только ни разу ею не пользовалась, потому что было очень стыдно.
– И что, вернула?
Желая поддразнить, я посмотрела на него как на полоумного:
– Вот еще! Она и сейчас у меня. Как-нибудь покажу.
– Но так и не пользуешься?
Я помотала головой и выдохнула дым. Было интересно, что он обо мне думает, но Крис ничего не сказал. Он частенько отмалчивался, чтобы не испортить о себе впечатление.
– Мне приятно, что ты меня слушаешь, – сказала я. – Я болтаю бог знает о чем, а ты не ужасаешься и только внимаешь.
– Иногда ужасаюсь, – признался Крис. – Слегка.
– Ты воспитанный, да? Не подашь виду, даже если что-то тебя коробит? В Югославии англичан считают ханжами, которые вечно притворяются, но я думаю, они просто очень хорошо воспитаны.
– Мне чрезвычайно интересно. Я не хочу, чтобы твои истории закончились, и скрываю, когда что-то меня ошеломляет. Вообще-то я чувствую себя стариком. Такие, как я, никому не интересны. Молодежь считает, что я закоснелый динозавр, одной ногой уже в могиле. Когда тебе стукнуло сорок, надо чем-то людей заинтересовать,
– Ладно, сейчас кое-что расскажу. Когда у меня появился пушок… ну там, внизу… я не поняла, что это мои волосы, и дернула. Боль разъяснила: твое.
Крис явно прибалдел.
– Зачем ты это рассказала?
– Ты ужаснулся?
– Не особенно, – подумав, сказал он. – Я уже привык, что ты стараешься меня ошеломить. Самая сногсшибательная история была про то, как ты переспала с отцом.
– Если захочешь, как-нибудь расскажу подробнее. – Подавшись вперед, я скабрезно ухмыльнулась: – Хочешь?
Крис как будто озлился.
– Ты, по-моему, забавляешься, – сказал он. – Дразнишь меня. Честно, Роза, иногда я не понимаю, что происходит. Я иногда как придурок из шпионского романа.
Я всполошилась. Вовсе ни к чему, чтоб он разозлился и ушел, но я не знала, что сказать. Отошла к плите и налила себе кофе. Потом вернулась в Крису и положила руку ему на плечо.
– Извини, – сказала я, чувствуя, как приятно ему мое прикосновение.
– Ладно, чепуха, – вяло улыбнулся он. – Вообще-то я сам виноват.
– Пожалуйста, не бросай меня, я этого не переживу.
– С какой стати мне тебя бросать?
– Всякое бывает.
Крис поднял взгляд, и я окончательно поняла, что он в меня втрескался.
– Вряд ли я смогу, – сказал он.
Я чмокнула его в лоб, как будто я его дочка. Приятно быть нежной, когда это ничем не грозит. Во мне тоже шевелились какие-то чувства к нему. Часто я думала, что будет, если мы станем любовниками, и начну ли я ревновать его к жене. Пожалуй, нет. Никто же не ревнует мартышку к смотрителю, стерегущему клетку. Если бы во мне была ревность, она бы уже заговорила.
– Я хотела рассказать о госпожице Радич.
– Да, слушаю.
– Она была отменной наставницей. Растолковала мне про всякие женские штуки – появление месячных, титек и прочего. Если б не она, я бы, наверное, ничего не знала.
– А меня обучали сплошь педофилы и садисты с манией величия, – сказал Крис. – Но я получил хорошее образование. На латыни умею считать до ста. Один мой учитель побывал в Африке, и теперь я досконально знаю о зулусах. Каждый урок географии или истории он начинал так: «Когда я был в Африке…»
– А кто-нибудь учил тебя… ну, мужским штукам?
– Пожалуй, нет. На выпускном директор школы напутствовал: если кто на вас потянет, мигом бейте в яйца. Жалко, что раньше не посоветовал, – парочка учителей ходили бы скрюченные. А вот главные жизненные основы растолковали одноклассники.
– Среди моих учителей извращенцев не встречалось, – сказала я. – Госпожица Радич была такая милая, в чем-то даже лучше матери. Когда у меня начались месячные, мать хлопотала только о простынях. А госпожица Радич погладила меня по головке и поздравила. Смотри только, чтоб сердце не выхолостилось, сказала она.