Дочь реки
Шрифт:
И вот появилась Гроза. Порой Владивой готов был проклясть Ратшу за то, что привез свою дочь сюда. А порой готов был золотом его осыпать. Да только опоздала девчонка ворваться в его жизнь, где ей, казалось бы, не должно было найтись места. А вот — нашлось. Да так, что пожелай выдрать — кровью истечешь до смерти.
Кмети успели выехать из детинца до того, как начало смеркаться: хуже нет, чем пускаться в дорогу по сумеркам. Самый недобрый час. А так сумеют проехать и верст достаточно, и никакой беды вслед за собой не заберут. Велено им было не только княжну искать, но и о Грозе справляться в каждой веси, которая им на пути вдоль Волани попадаться будет. Не так уж их много, удобных для того, чтобы к берегу пристать и сойти на него. И хотел бы Владивой сам за ней броситься, да не хотел сплетен лишних. И ожидал он недовольства большого Уннара Ярдарссона от того, что невеста его крепко где-то задержалась. Сам свей ее ждал, верно, до сих пор в остроге самом западном в княжестве — Веривиче — чтобы самому через пролив сопроводить до Стонфанга. И нарочного к нему отправили, да пока тот доберется, горячный сын ярла уж взъяриться успеет, а то и в путь броситься. Мужи варяжские, хоть и уроженцы земель суровых, северных, а на гнев и расправу очень бывают скоры.
И как отбыли кмети из Волоцка, так Владивой и вовсе покой потерял. И все место ему в тереме просторном не находилось. Уж порывался все ж следом за отрядом бросаться, хоть цепью к столу себя приковывай. Одно успокаивало: что он велел Твердяте ему весть послать, как только отыщутся беглянки.
Одно только отвлекало: дела и заботы каждодневные, от которых не скроешься, как ни желай. Вот и нынче дорвался до него воевода Вихрат. С глазу на глаз потолковать. Но слова его все мимо проходили, едва цепляясь неким важным смыслом за край разума. И понимал Владивой все: что остроги вдоль Волани укреплять надобно — хоть куда больше. И дозоры по руслу и притокам пускать то и дело придется, чтобы тех, кто решит сунуться туда с недобрым умыслом, сразу ловить. Да разве ж столько людей наберется? Тогда и остроги пустыми стоять будут.
— Скоро будет, кому ловить, — бросил Владивой, когда Вихрат закончил.
— Это ты что, князь, о том находнике говоришь? — насторожился воевода. — Думаешь, станет он тебе служить, псом у твоей ноги бегать после того, как ты его прогнал?
— Станет, — Владивой поднялся со скамьи и прошел вдоль длинного и тяжелого стола в общине. — Зря он сюда пришел на своих лодьях. Неведомо чем прельстился. Теперь только за шкирку его и бери. Никуда не денется.
И он задумался, что и впрямь заставило всегда осторожного старшого речных находников явиться едва не к самому княжескому порогу? Ведь починить струг можно было и в каком другом месте: наверняка такие вдоль русла есть — где можно укрыться спокойно, где поджидать будет еда и кров. Где можно отсидеться и зализать раны. Но нет, он рассадил по своим лодьям дружинников и женщин — да привез, как малых детей, домой.
— Смотри. Он все прошлое лето от нас бегал. Как бы и тут не убежал. Такие, как он, одно говорят, а другое в голове держат, — вздохнул ближник. — Но коль он взялся бы следить за путями русинов по нашим водам, лучшего и придумывать бы не надо. Они ведь каждую речку, каждый приток знают, по которым на стругах уйти можно. Да только…
— Теперь он привязан к Волоцку, Вихрат, — оборвал его Владивой. — Вот чую я, что привязан. Да и к семье своей.
— Ты же не станешь людей, которые ни в чем не повинны…
— Стану, если нужно будет. Мне Рарог в друзьях нужен. А в противниках — нет. Мне и русинов достаточно. Не одним путем, так другим от него избавляться надо.
Вихрат замер на мгновение, обдумывая его слова, но не стал больше ничего говорить, зная, что спорить с Владивоем, когда тот в столь скверном расположении духа, себе дороже. Воевода распрощался — да и отправился к себе домой, в посад, где ждала его миловидная маленькая жена, которую он, верно, и одной рукой мог поднять, усадив к себе на локоть. Многим он дорожил, многого не хотел касаться, чтобы не запачкать даже самую каплю — свою семью. Ратша, что занимал место в детинце раньше, был совсем другим. Суровым, жестким. И даже любимая жена не могла размягчить его. Пока не пропала.
Гроза пошла в отца.
Вспышка воспоминаний о дочери воеводы ослепила разум на миг. Владивой очнулся и понял, что до сих пор сидит в общине — совсем один. И не может припомнить ни единой мысли, что только что крутились в голове: вперемешку со злостью и усталостью от очередного суматошного дня.
Он хотел было пойти к себе, но на тропке свернул вдруг в сторону женского терема. Ночь вокруг сомкнулась темная, сырая, как и многие в начале травеня, когда еще земля дышит влагой, щедро одаривая ею все, что питалось ее силой. Но небо было чистым и глубоким, как дупло в Мировом древе. И во дворе наконец все утихло после целого дня хлопот и ожидания вестей о княжне. После этой несказанной свежести, что пробиралась по открытой коже под одежду, щекоча и заставляя ежиться, в тереме показалось душновато. Владивой, ни на миг не засомневавшись, поднялся в горницу Сении. Она уже спала: время позднее — но встрепенулась, как услышала шаги. Сжалась ощутимо: даже в полумраке видно. И чего только испугалась, ведь Владивой никогда не был с ней груб? Да кто их, женщин, поймет: сейчас ему не хотелось над тем размышлять. Он просто скинул одежду и, ни слова не говоря, лег с ней. Ему не хотелось ласкать, хотелось просто брать, чтобы забыться. Но он выждал, когда Сения хотя бы трястись перестанет, мягко поглаживая ее бедра и спину, и взял, почти сухую, преодолевая легкое сопротивление.
— Владивой, — она отталкивала его руки и вертелась, невольно прижимаясь к нему еще сильнее. — Не надо. Не хочу…
А он держал ее, вжимая грудью в ложе, все так же храня молчание. Вбивался все резче, опустив лицо в ее разметавшиеся волосы. И она вдруг смолкла тоже. Задышала часто, перестав выворачиваться, обмякла, став жаркой и влажной.
После Владивой не стал оставаться дольше и вернулся к себе, ощущая, что ему вовсе не полегчало. Что перед глазами словно морок стоит — рыжие волны волос, таких огненных, что можно обжечься, если прикоснуться. Хоть он и знал, что у меньшицы они скорее медно-русые. Но в свете лучин могло показаться, что именно те самые, пленительные: зарыться всей пятерней и сжать легонько, чтобы вскрикнула и выгнулась, откидывая голову на плечо. Но как себя ни обманывай, все равно не то. Не та кожа под ладонями, не тот стан. И грудь не та: небольшая, тугая почти как яблоко.
Зато спал Владивой почти хорошо. Просыпался, конечно, с мыслями о Беляне, гасил вновь и вновь вспыхивающую внутри злость — и засыпал снова. Теперь приходилось только выжидать.
Глава 6
Нелегким показался путь в ватаге Рарога. Никогда так много Гроза на лодьях не ходила. Один раз только, как отец из дома сестры своей забирал, где она стала вдруг не нужна, хоть и руки лишние рабочие, но и рот, который кормить надо — тоже. Воевода-то помогал семье, что ее к себе взяла, ничем не обижал и приезжал часто, как мог. Но все ж муж овдовевший настойчиво попросил Ратшу дочь свою забрать. Мол, хлопот с ней очень уж много. И самая большая, что едва не палкой приходится от женихов отбиваться. А те порой друг другу и лица квасят за девицу. Бывало такое, она не спорила и не пыталась себя оправдать, но и никогда не доводила до такого нарочно.
Да порой парням в Ольшанке точно хмель в голову ударял. Тогда Гроза еще не понимала толком, что к чему, и отчего вокруг нее столько шума порой — это после ей злые языки все разъяснили, не поскупились. И косые взгляды женщин в детинце еще долго обжигали, словно розгами по спине. Шептались, что кого-то она обязательно до беды доведет. А то и до смерти. Мужей ведь молодых кругом столько, что и во всей Ольшанке не было. Да как-то обошлось. Наверное, Гроза научилась со временем давать им отпор. Втолковала в головы их упрямые, горячие, что не надо ее по углам ловить — иначе и пострадать можно. Некоторые особо упорные получили не один мешок ударов по рукам, лицу и ниже пояса — не слишком, может быть, сильных, зато отрезвляющих. Которые запомнили. После и славу о Грозе, как о той, кого просто так и не приобнимешь, разнесли по всей дружине. А там и бабы в детинце успокоились, перестали кривотолки между теремных стен перекатывать, Ратшу костерить за то, что дочь свою непростую сюда привез.
А князь и не противился вовсе, чтобы Грозу под пригляд свой взять. Не ему же возиться. Да только обернулось все это для нее неожиданной стороной: не поймешь порой, то ли радоваться, то ли и впрямь бежать подальше. Вот и открылось этой весной, что надо бы бежать. Хоть, признаться, и тяжело было. Не хотела Гроза о том думать, а Владивоя вспоминала какой уж день. И гнала мысли о нем, а все равно то и дело ловила себя на том, что сидит у борта, глядя в серо-бурые воды Волани, и образ его перед взором внутренним так и эдак поворачивает. И томно тогда становилось в груди, горячо. Словно варево какое тягучее ворочалось.