Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества
Шрифт:
Тут я остановился. На миг оторвав взгляд от Библии, из которой, как мне мерещилось, я читал, я совершенно не сознавал своего проступка. Однако такой тишины мне ещё слышать не приходилось. И я вообразил, что добился её, потряся всех выразительностью чтения. Видимо, я блеснул.
Тут, однако, встал директор школы, который неторопливо направился в мою сторону. У меня в ушах до сих пор звучат его шаги по каменному полу столовой. Он молча вырвал у меня из рук Божье слово и долго изучал раскрытую страницу. Насмотревшись вдосталь, он обратился ко мне.
— Вы что, не умеете читать, Джон Сильвер? — грозным тоном спросил он.
— Умею, —
Возможно, директора вывел из себя мой жизнерадостный бойкий ответ; во всяком случае, в следующую минуту лицо его налилось кровью и он завопил, как недорезанный боров:
— Если вы, мистер Сильвер, считаете, что можете творить здесь подобные безобразия, то вы ошибаетесь. Если вам кажется, что вы можете безнаказанно богохульствовать и издеваться над нами, вы опять-таки ошибаетесь… А ну вон отсюда! Попадёшься мне ещё раз на глаза, я зашью твою поганую пасть! Не будь я директор Натсфорд!
Я испугался, и не только при мысли о том, что до конца своих дней не смогу раскрыть рот. Я никогда не видел Натсфорда потерявшим терпение. Он всегда был немногословен и учтив, особенно когда излупцует нас розгами. Я настолько опешил, что ему пришлось выгонять меня из столовой крепкими пинками, которые с безукоризненной точностью, достигаемой часами упорных тренировок, попадали в мой кормовой фонарь.
В первый и последний раз в жизни я по-настоящему испугался, раз и навсегда познав страх за свою шкуру. И дело было не в пинках. Их раздавали направо и налево за каждую пустяковину. Меня ужаснуло бешенство, в которое впал директор. Я был уверен (возможно, не без оснований), что, если я останусь, он прибьёт меня на месте. Я видел разъярённого Тейлора, видел в таком же состоянии Ингленда, хотя его обычно упрекали в излишнем милосердии, и я был рядом с Флинтом, когда тот вскипал гневом. Уверяю вас, по этой части они в подмётки не годились Натсфорду, потому что он стервенел во имя веры и спасения. А лучших верительных грамот для палача, как я узнал впоследствии, не существует.
Меня спасло то, что директор вернулся в столовую, чтобы, от греха подальше, загнать стадо в поскотину. Я на скорую руку собрал свои немногочисленные одёжки, кое-какие деньги, которые мне подкинула мать, и — представьте себе — книги. Библию я, впрочем, брать не стал, о чём с тех пор ни разу не пожалел. Мне вполне хватало собственных заповедей. Ими, по крайней мере, можно было руководствоваться в жизни.
Но только уже ночью, продираясь сквозь заросли по пути в Глазго, я сообразил, что наделал: обвёл вокруг пальца самого себя. Мне кажется, я тогда получил хороший урок, а может, пришёл к такому выводу позже: хочешь обвести кого-нибудь вокруг пальца, поменьше болтай. И ещё: лучше придумывать собственные заповеди, чем следовать чужим.
5
Проснувшись сегодня на рассвете, я не мог отвести взгляда от рук, даже забыл, для чего они вообще существуют. Руки у меня всегда были чистые, мягкие и нежные, как женские ляжки. Я имею в виду внутреннюю сторону ляжек, ту, что ближе к лону.
Ещё в порту Глазго, в гринокском кабаке, куда я попал, сломя голову бежав из школы, я стал немного разбираться в устройстве мира, например, познал такую простую истину, что моряка можно определить по рукам.
До Глазго я добрался с твёрдым намерением податься в матросы. На море я буду недосягаем для сухопутных крыс, думал я… Я был уверен в этом. Там навряд ли кого волнуют заповеди. Там нет свирепых директоров школ и отчимов, которые, чуть что, хватаются за плётку. Там кипит жизнь, и ты объедешь весь земной шар, побываешь в местах, где тебя никто не знает… В любом случае там куда лучше, чем здесь, на суше. Так рассуждал про себя я. Ведь что мне было известно про корабельную жизнь и вообще про белый свет? Ровным счётом ничего.
Однако ж я не собирался наниматься на первое попавшееся судно. Я достаточно потёрся среди матросни и портовых грузчиков в Бристоле и намотал себе на ус, что бывают капитаны, которые ненавидят матросов, а бывают такие, которые ненавидят всех людей, и вот этих человеконенавистников надо бояться пуще чумы. Зато капитаны, которые ненавидят матросов, совершенно в порядке вещей, потому что матросы не менее сильно ненавидят капитанов. Это для них дело чести, их долг.
Не успел я переступить порог вышеупомянутого кабака, как услышал сиплый голос, который достал меня, словно удар под дых.
— Садись сюда, парень, не бойся. Я, вишь ли, немного зажился на этом свете и сейчас хотел бы пропустить пивка. Сам понимаешь, за чужой счёт. В долг, как ты догадываешься, мне не дают, я у них не на самом хорошем счёту.
Я не сразу приспособился к тусклому освещению и разглядел изборождённое морщинами, загорелое до бронзы лицо и пару сутулых, пусть даже широких, плеч. Огромные растопыренные руки — таких ручищ я ещё в жизни не видал — были покрыты шрамами и словно говорили: да… вот такие пироги… вот каким я был и каким стал, и тут ничего не поделаешь. Глаза же среди извилистых морщин смотрели вполне доброжелательно.
— Компания тоже не помешает, — прибавил старикан, — то бишь хорошо пойдёт к пиву.
Бояться мне нечего, рассудил я. С моими пятнадцатью годами и соответствующим телосложением я, в случае необходимости, справлюсь с немощным стариком. Как уже упоминалось, я не трус. Директор Натсфорд был первым и последним человеком, от которого у меня задрожали коленки, — конечно, не считая некоторых женщин. Помимо всего прочего, сказал я себе, мне необходимо поболтать с кем-нибудь, кто знает всю подноготную мореходного дела в Глазго.
— И как тебя кличут? — осведомился старик, стоило мне усесться и, сняв со спины ранец, положить его рядом на скамью.
— Джон, Джон Сильвер, — отвечал я, честно и не стыдясь своего имени.
— Сильвер, — неторопливо повторил старикан, смакуя каждый звук, словно табачную жвачку. — Нет, про Сильверов я не слыхал. Откуда будешь родом?
— Из Бристоля.
— А папаша твой чем занимается на этом свете?
— Насколько мне известно, на этом свете он не занимается ничем. Если он чем-либо и занимается, то скорее на том свете. Он утонул в море, и правильно сделал.
— Правильно сделал? — переспросил старик. — Почему?
— Не знаю. Просто так оно лучше, вот и всё… Мы были друг другу ни к чему, — добавил я в виде пояснения.
— Ладно, Джон, не буду лезть не в своё дело. Тебе лучше знать. Но кружкой пива ты меня в любом случае угостишь, а?
— Вильям Сквайр! — не дожидаясь ответа, на весь кабак заорал он. — Два пива страдающим от жажды морякам!
Отдёрнулась занавесь, и из-за неё показалась хитроватая мордочка с тонкими губами.
— Пиво у нас не дармовое, — сказал кабатчик.