Дом Леви
Шрифт:
– Дом, – бормотала Эдит, с трудом волоча тело по коридору. На деревянном шесте висел фарфоровый орел: опущенные крылья, кривой клюв, хмурый взгляд – птица, олицетворяющая Минерву, богиню мудрости, которую господин Леви водрузил здесь в назидание детям. Эдит смотрит на птицу, как будто видит ее первый раз в жизни.
– Дом, дом…
На двери комнаты Бумбы большое объявление: «Это квартира цезаря Бумбы Первого, вход без разрешения наказуем расплатой кровью». Вместо подписи традиционный рисунок: череп и скрещенные кости. Рядом, на дверях комнаты Иоанны, тем же почерком – надпись: «Осторожно! Вражеская территория!» Эдит громко смеется, дети ее, дети! Как она желала погладить жесткие волосы Бумбы. Она входит в свою комнату: Фрида открыла окна настежь. В комнате чистота и порядок, словно она и не покидала
– Дом, дом.
Окна раскрыты. В саду ни души. Голос Фриды, отдающей приказы, доносится из какой-то комнаты, голос служанки Кетхен, напевающий какую-то печальную мелодию. На подоконниках для проветривания выложены подушки и ковры. Окна комнаты отца закрыты. Воробьи стучат в стекло, занимаются болтовней, и никто им не мешает. На кусты белых роз надеты мешки. Ель у окна сверкает вечнозеленым цветом. Эту ель она с Гейнцем посадила десять лет назад. Эсперанто лижет ее ноги, напоминая о своем присутствии.
– Хоп! – командует Эдит Эсперанто, песик подпрыгивает и кладет передние лапы на подоконник. Теперь оба смотрят в сад. Эсперанто лает на воробьев.
– Сердце мое… О, сердце мое-е-е! – напевает Кетхэн.
– Сердце мое, – подпевает ей Эдит и смеется, в ушах ее слышны громкие голоса, звуки оркестра и она танцует, Эмиль шепчет ей: «Ты прекрасна, Эдит, ты так прекрасна».
– Ах, сердце мое! Сердце мое-е-е! – усиливается волнение Кетхэн.
«Несомненно, и она погружена в счастливые воспоминания», – улыбается Эдит. Ворон садится на ель, покачивается на ветке, вперяет в Эдит злые стеклянные глаза.
– Взять! – приказывает она Эсперанто. – Согнать ворона.
Стеклянный холодный взгляд не отрывается от нее.
– Взять, Эсперанто! Взять ворона!
Эсперанто слабо полаивает. Ворон продолжает покачиваться, и стеклянный его взгляд преступно зол.
«Будет ли жизнь моя продолжаться, как прежде? – в сердце Эдит возникает сильное сомнение. – Опять буду сидеть в сумерках кабинета отца, и мы будем «воспарять духом», а я буду себя чувствовать, как в загоне, и буду слышать лишь вечерний шум за окном и видеть его аристократический облик? Снова спущусь в столовую встречать почтенных гостей, слушать их ученые рассуждения и делать вид, что очень воспламенена ими, хотя половина из сказанного мне не понятна? Нет, не буду сидеть, как наивная дурочка. Когда Кетхен разольет вино в хрустальные бокалы, я подниму свой бокал, и дам им урок, этим знатокам законов жизни. Откройте глаза, господа и дамы, я хочу истинной жизни, а не мнимой мудрости. И тогда отец улыбнется своей обворожительной улыбкой, почувствует, что надоели мне его умные друзья, и больше не будет их приглашать. И что тогда? Тогда я останусь в огромной и пустой столовой вдвоем с отцом, одетым, как правило, в черный костюм, белое вино будет искриться в бокалах, еда будет отличной, все правила приличия будут соблюдены, и поверх всего этого будут веять на меня одиночество и чувство потери отца».
Эдит гладит бархатную шерстку Эсперанто.
«Нет, больше не смогу подавать руку спасения бедняге-отцу. Боюсь, отец, что отныне прервется между нами тайная связь покоя тюремной камеры и томительной скорби пустых комнат. Поймет ли? Слишком многие годы несет он в себе это одиночество. Но ему следует почувствовать, что у него молодые сыновья и дочери. Откроем, наконец, двери дома таким, как мы, молодым людям. Устроим вечеринки в огромной столовой, и отец встретит гостей, как хозяин дома».
Улыбка вернулась на лицо Эдит. На ели ворон разразился карканьем.
– Эсперанто, – упрекает она пса, – ты что, не видишь этого черного истукана на дереве? Давай, подразним его. А, Эсперанто? Ату его, ату!
Эдит гладит уши пса, но Эсперанто
– Ну, Эсперанто, – смеется она с гордостью, – умею я добиваться своего и без твоей помощи?..
«Сердце, о, сердце мо-е-е», – снова доносится голос Кетхен с нижнего этажа, и Эдит сопровождает ее пение легкими движениями плеч. «Через две недели в Берлин возвращается Эмиль. Кончается его командировка. Я приму его здесь, в нашем доме. Может, осень будет такой мягкой? Та беседка была местом любви отца и матери. Прекрасен сад, прекрасен мой дом».
Неожиданно страх прокрадывается ей в душу. «Как они встретятся? Никогда еще перед отцом не стоял человек, подобный Эмилю. Отец может его оскорбить, если ему что-то в Эмиле не понравится. Я не приму этого. Эмиль мой друг, и отец должен оказать уважение человеку, близкому моему сердцу. Или и я уйду отсюда».
Эдит чувствует себя внезапно ужасно загнанной. Открывает дверь псу.
– Выходи, Эсперанто, выходи отсюда.
Эдит опускает жалюзи, и темнота окутывает комнату. Ложится в постель, натягивает одеяло на голову и засыпает в мгновение ока.
В это же время Фрида стоит в библиотеке перед господином Леви. Дети называют этот огромный зал «Храмом святых». Прежние хозяева дома устроили в этом колоссальных размеров помещении – домашнюю церковь. Арочный потолок покоится на четырех колоннах в каждом углу помещения. Стены побелены. Никаких украшений. Выделяются лишь карнизы по периметру потолка. На одной из стен – фреска: Иисус в ветхой одежде пробивает себе дорогу через колючки и смоковницы, опускающие ветви в скорби над его головой. Тонкий запах подвальной затхлости стоит в зале: узкие и высокие окна здесь всегда наглухо закрыты. Когда была жива бабушка, двери сюда тоже были замкнуты: присутствие в дома Иисуса ей мешало. И только по средам бабушка открывала зал – это был день стирки, и она вместе с Фридой стояла здесь у большого стола и пересчитывала белье после стирки. Бабушка записывала в блокнот каждую вещь, и хмурый ее взгляд каждый раз переходил от груд стираного белья на столе к Иисусу, бредущему среди колючек, и она глубоко вздыхала. Дед же открывал зал один раз в году, но это было в праздник Рождества. В этот день дед устраивал здесь большой прием с множеством гостей, и на небольшой сцене, под святой фреской, оркестр исполнял мелодии веселых танцев. Десятки ламп изливали свет, вино лилось с избытком и сверкало в бокалах, и гости веселились, буквально выходя из себя, и дед опережал всех в этом безудержном веселье. Бабушка единственная ходила среди гостей в строгой одежде, лишь украшенной семейными драгоценностями, и глаза ее косились в сторону Иисуса на стене. В этом зале бывшей церкви только бабушка и Иисус были святыми.
Получив дом от отца, господин Леви, решил устроить в этом зале библиотеку из множества собранных им книг. Вдоль стен поставил полки, и тома заполнили их до самого карниза у потолка. Поставил мягкие кресла, удобные для чтения и работы над книгами, и лампы с цветными абажурами. И у Фриды была здесь обязанность: против фрески Иисуса каждый год в день кончины госпожи Леви, она зажигала поминальную свечу в высоком серебряном подсвечнике. Воспитанная бабушкой, Фрида блюла все еврейские праздники, помнила, как та зажигала маленькую масляную лампадку в своей спальне – в память своего отца-профессора – и после смерти старухи продолжала эту традицию. По ее мнению, нет в доме более подходящего по красоте места для поминальной свечи, чем под фреской Иисуса, и нет для этого более красивой вещи, чем серебряный подсвечник.
Фрида стоит около подсвечника, сложив руки на животе, а взгляд ее устремлен на господина Леви, стоящего на лесенке и отыскивающего нужную книгу на верхних полках.
– Уважаемый господин, вам необходимо строго поговорить с девочкой.
С высоты господин Леви бросает насмешливый взгляд на Фриду:
– И что, к примеру, сказать ей, Фрида?
– Уважаемый господин, что это за вопрос? Вы не знаете, что сказать девочке?
Готовый к любой неприятности, какая бы не свалилась ему на голову, спускается господин Леви с лестницы. Взгляд Фриды сердит, глаза мечут стрелы, и надо опасаться потока слов.