Дом Леви
Шрифт:
«Как они зарабатывают, все эти магазины? – размышляет Гейнц. – никогда не видел покупателя, входящего хотя бы в один из них». Гейнц не отрывает взгляда от старика, погруженного в выгравированное кресло. «Дни и годы сидит он за баррикадой прошедших столетий. Несомненно, пришел сюда еще в молодые годы. Может, магазин перешел к нему в наследство от отца или деда. Поколения трудились и собирали вещь к вещи. Если бы я открыл все комоды и шкафы в нашем доме и извлек бы оттуда все вещи, которые собирали отцы семейства, мог бы и я открыть такой магазин, прятаться за этими древностями, сидеть, как этот старик, и сравнивать прошедшие поколения, их вклад и величие. И если бы неизвестный Функе проходил по этой улице, я смотрел бы на него равнодушно и уверенно, как этот старик смотрит на меня. Мудрый человек, господин, мудрец видит то, что нарождается, – какова сила этого изречения в сравнении с цепью поколений и их наследием? Но Функе не будет стоять в изумлении перед наследием прошлого. Функе нет. Господин…надо видеть лишь то, что нарождается. Нарождается!.. Мягкое нарождающееся разобьет в пух и прах эти сокровища, разобьет и не окажет никакого уважения. Эти сокровища поколений для него
Вещи, которые невозможно использовать. Мудрый человек видит то, что нарождается. Новый сын, голый, уродливый, блеет и сопротивляется, ничего не понимая, как незрелый плод после рождения – против красоты многовековой культуры, безмозглый младенец, разевающий рот, чтобы поглотить достижения поколений, все достижения! Господин Функе и нарождающееся – сильнее всего!» Гейнц снимает шляпу и уважительно кланяется старику и его драгоценному антиквариату. Милосердием наполнился Гейнц к старику и его обломкам сокровищ. «Точно, как отец».
Гейнц продолжает свой путь. Он не хочет вернуться к автомобилю и поехать домой. Гейнц подошел к университету и, как человек, внезапно нашедший убежище на чужбине, ощутил чувство теплоты и радости. Большой парк – друг и свидетель прекрасных лет. В парке не ни души. Занятия еще не начались. Серые здания беззвучны. Среди них выделяется большое здание с круглыми каменными колоннами. Ряды высоких и узких окон посверкивают в полуденном солнце. На крышах зданий стоят, высеченные из камня, облики муз и небольшие скульптуры. У входа две большие мраморные статуи – братья Гумбольдт – естествоиспытатели и великие гуманисты. Гейнц бросает на братьев просительный взгляд: пожалуйста, восстаньте и распахните двери между колонн передо мной – тогдашним – молодым, полным жизни, свободным от любого душевного груза. Он грустно улыбается, снимает шляпу и кладет ее на каменную скамью, наклоняется, берет ветку, чертит на песке дорожки, пугается того, что написал – «Эрвин», и ниже – «Герда». Обводит кружком оба имени, смотрит на них, чешет голову, погружая пальцы в волосы. День сегодня чудный, до удивления чудный, словно предназначен для радостей. Грустная улыбка не сходит с губ Гейнца. Здесь, на этой скамье, сидел он каждое утро в ожидании Герды. Приходил Эрвин: посидит немного рядом и уходит. Парк был заполнен цветными шляпами, болтовней и бесконечными спорами. И среди массы женских головок он искал светловолосую, коротко остриженную голову Герды. Она всегда опаздывала. Появлялась за несколько минут до начала занятий бегом, испуганная, не успевающая даже сказать ему доброе утро. В учебной аудитории они сидели рядом. Лицо ее вспыхивало волнением от каждой кажущейся ей удивительной идеи, каждого мудрого изречения, исходящего из уст профессора с хмурым и серым лицом. Когда Гейнц открывал рот, желая что-то ей сказать, зажимала ему ладонью рот, дыша, как рассерженная кошка. Гейнц смеется: он подшучивал над ней. Что будет делать парень, идущий рядом с красивой девушкой, мысли которой захвачены лишь теорией разума? Что будет делать парень, если не посмеиваться над девушкой в этом парке, в жаркую летнюю ночь, чьи ароматы кружат головы музам, и она рядом, на этой скамье, с золотом своих волос и двумя прозрачными озерцами глаз, сопротивляется его объятиям, и в замершей вокруг тишине поливает его дождиком научных познаний?
– Когда Амур и Психея праздновали свое венчание, – сказал он ей, – музы наигрывали им свадебную песню.
Он смотрел на Герду, и вся мудрость, понимание и знание, и все искусства, вместе взятые, были созданы служить их любви и счастью.
– Надо уметь любить, – прочитал он Герде нотацию, но при взгляде на ее широко раскрытые глаза, добавил, – жизнь, любить жизнь.
– Надо прежде понять жизнь, – ответила она.
«Понять жизнь». Гейнц с горечью смеется. «Понять и направить. Прошли дни, когда я еще принюхивался ко всему и считал, что и вправду можно понять жизнь. Жизнь, Герда, ставит человека перед фактами, не беря в расчет никакую логику или теорию разума. Факты, как, например, господин Функе. Быстро я выучил факты жизни. Очень быстро я познал, что вся эта возвышенная болтовня о добре и зле, о бездонных диалектических противоречиях в одной душе между добром Бога и злом сатаны, о победе добра путем внутреннего очищения, и так далее, и тому подобное, все это – суета сует. Тоска по вещам, которые никогда не явятся в этот мир. Что мы тогда знали, Герда, о добре и зле, и о сатане? Вот оно, то бездонное зло, о котором мы столько философствовали, вот оно, в образе и подобии господина Функе, вот оно – побеждающее сатанинское зло, уничтожающее всякое внутреннее очищение. Эрвин и Герда гнались за ним, пытаясь свести Божественное добро с неба на землю, верили, что победят сатану, и к чему пришли? А я спасаю отчий дом союзом с сатаной. Благодаря господину Функе разверзлась бездна противоречий. Нет диалектического единства противоположностей между добром и злом. Хочешь бороться со злом – подчиняйся ему, заражайся его духом, приноровляйся к нему, и спускайся до самого дна его низости. Надень на свое лицо маску, и спрячься. Только так сможешь сохранить свой дом и свою безопасность. Богатство это и есть безопасность. А без безопасности нет и очищения. Эрвин желает сохранить чистоту рук, чистоту души, выйти на открытую войну, но он всадник без коня. Глупость идти с открытой грудью против сатанинских когтей. Какое будущее ждет сына Эрвина и Герды? Родители жертвуют жизнью сына во имя идеи. Есть ли тут жертвенность? Нет, это себялюбие. И мне бы хотелось держать гордо голову. Нет, Эрвин и Герда, только не восставая во имя высоких идей. И ты, дорогой мой отец, хранишь это, гордо выпрямляя спину. Но мужество в том, чтобы суметь отступить, суметь зарыться в прах, пока пройдет злая буря, Отступление во имя победы – вот, мужество, вот, горькая диалектика жизни. У меня нет идеи, я не всадник, несущий знамя. Но придет время спасать, я буду спасителем. По праву любви к жизни, таящейся во мне. Нет, Герда, ты не поняла жизнь, я ее понял. Ты еще придешь ко мне, Герда, поучиться диалектике. Оба придете ко мне. Потерянный сын и потерянная
Гейнц встал. На вершинах оголенных деревьев больше не слышно чириканья воробьев. Ноги сами идут по дорожкам. Внезапно он видит себя стоящим перед елью, зелень которой сверкает в свете дня. «Эдит!» – вспыхивает в его сердце. «Ведь Эдит вернулась, и я больше не одинок. Она поймет состояние моей души. Отец прислушивается к голосу Эдит».
Он с облегчением машет рукой музам на крыше и торопится к своему черному автомобилю, стоящему у ресторана. Автомобиль просто летит, нарушая все правила дорожного движения, воспламеняя гнев полицейских инспекторов, но он ухитряется улизнуть от них на большой скорости, открывает окна автомобиля, чтобы охладить пылающую кожу лица, повторяя смеющимся ртом: домой! Домой!
Гейнц находит Эдит в ванной, в окружении братьев и сестер. Ванная – это место приятного времяпровождения всех членов семьи. Она оборудована по педантичным указаниям господина Леви, согласно продуманным воспитательным принципам. Красотой и удобством, чистым воздухом и солнцем, здоровьем тела и радостью души старался господин Леви сбросить избыток энергии детей, и тем немного облегчить жизнь жене и Фриде. Можно сказать, роскошный дворец построил им для их телесного развития. Помещение просторно, стены облицованы блестящими плитками до потолка, по краю которого проходит полоса цветных плиток, на которых вступают рельефы людей, занимающихся гимнастикой. В нишах купающегося обступают зеркала, и он может видеть себя с трех сторон. Широкая ширма отделяет ванную от большой застекленной веранды, на которой расставлены гимнастические снаряды. Крышу веранды по необходимости можно поднять, и в летние дни дочери лежали здесь, загорая под солнечными лучами. Особенную любовь это место снискало у детей, которые именно здесь собирались на семейные сходки, и любое важное решение принималось здесь.
Вот и сейчас собралась здесь вся компания. Иоанна, которая минуту назад завершила свои молитвы, сидит в кресле-качалке и читает книгу. Франц боксирует кулаками кожаный тяжелый мяч, и Бумба сопровождает каждый удар громкими криками поддержки. Эсперанто лежит на шезлонге. Между зеркалами стоят девицы в одеяниях, созданных их буйным воображением, наполовину домашних халатах, наполовину вечерних платьях, расчесывают свои кудри, красят веки в серебряный цвет, подводят глаза черным. Слева Фердинанд опирается на трубы центральной подачи воды и смотрит на девиц. Эдит сидит на маленькой скамеечке. На лице ее мечтательная улыбка. Справа стоит Фрида с хмурым лицом и грустным взглядом. Одни неприятности доставляют ей кудрявые сестры после каникул. Обе влюбились – одна в пианиста, другая – в ударника. Как только они выходят из-под ее контроля, – говорит Фрида, – тут же становятся легкой добычей всяких бездельников. Точно так, Эдит, и точно так – близнецы. Но все ее нарекания впустую – девицы за свое. С симпатягами-музыкантами познакомились они, когда их оркестр выступал в горном курортном городке. С окончанием курортного отдыха оркестр вернулся в Берлин, и с ним – ударник и пианист. С тех пор они продолжают гастролировать в танцевальном зале, веселя сердца людей свободных профессий, людей искусства всех возрастов и всех уровней рекламы и успеха, студентов, веселящихся напропалую, и просто тех, в карманах которых деньги не переводятся и дела их весьма удачны. Каждый вечер девицы посещают этот зал и слушают ударника и пианиста. Возвращаются поздно ночью, валяются в постели до полудня, болтаются по дому, как охваченные лихорадкой, и готовятся к вечеру. Фрида носится за ними, глядя на них печальными глазами, но они бросаются ей на шею, пьяные от счастья, целуют ее в щеки, эта справа, а эта – слева, и вообще не замечают печали в ее глазах.
Входит Кетхэн и вносит письмо. Тут же ванная наполняется смехом от стены до стены. Письмо от тети Регины. Все оставляют свои занятия, сгрудившись вокруг письма в руках Эдит. Она громко читает письмо, являющееся ответом на приглашение Гейнца приехать на семейное собрание по делам фабрики. Приеду, пишет тетя Регина, на Рождество. Тетя Регина приедет! – захлебываются смехом девицы. Все посмеиваются с ними – даже Фрида.
Тетя Регина – младшая сестра деда. Хотя она тоже приближается к солидному возрасту, но никак в этом не признается. Раз в пять лет тетя приезжает в Берлин из своего городка в Силезии, обновить гардероб. Берлин изменился к лучшему, обычно провозглашает она озабоченно – размеры тетины изменились. Мужчины в Берлине вернулись в рамки приличия, говорю я вам. Пятьдесят лет назад нельзя было здесь пройти по улице. Мужчины были лишены стыда и уважения. Сегодня же дают спокойно пройти по улице, и не бросают на меня хотя бы один многозначительный взгляд, говорит младшая сестра деда и, довольная, покачивает седыми волосами, которым сделала перманент перед приездом в столицу.
Как только тетя встречается с дедом, тотчас вспыхивает между ними старая ссора. И речь идет всегда о том же огорчительном случае, который лег позорным пятном на все семейство: примерно, пятьдесят лет назад дед соблазнил одну девушку поехать с ним в одном купе поезда без присмотра ее родителей. И все девицы с большим интересом прислушивались к этой вновь и вновь вспыхивающей семейной ссоре, получая от этого большое удовольствие.
– Тетя Регина! Тетя Регина! – разносится смех в ванной комнате. В эту насмешливую атмосферу попадает Гейнц. Эдит мгновенно вскакивает и бежит к нему. У них особенная дружба с детских лет. Разница лет между ними невелика. Привыкли они поверять друг другу все свои тайны и переживания. Эдит с радостью берет его под руку.
– Наконец-то вернулся.
– Наконец, – пожимает ей руку Гейнц.
– Ты уже пообедал?
– Да, – хмурится лицо Гейнца.
– Ну, ничего. Сделаешь приятным мне время обеда. Фрида, пожалуйста, пришли мне обед в мою комнату, и кофе Гейнцу.
– Сначала я помоюсь и сменю одежду.
В последние дни Гейнц завел привычку с приходом домой снимать с себя одежду, которую носил на фабрике, словно она загрязнилась только от его присутствия там.
– Скорее, Гейнц, скорее, я жду тебя с нетерпением.