Дом Леви
Шрифт:
– Уважаемый господин, что это означает, что вы не знаете, что сказать Эдит? Слыхано ли такое, чтобы девушка из добропорядочной семьи валялась в гостиницах с чужим мужчиной без венчания и свадьбы? Сорок лет я живу в этом доме. Уважаемая матушка ваша воспитала меня на добрых заветах. Фрида, говорила мне уважаемая ваша матушка, Фрида, будь всегда женщиной, хранящей скромность и нравственную чистоту. Уважаемый господин, я спрашиваю вас: что бы сказала ваша уважаемая матушка, если бы узнала, как себя ведет ее внучка?
«Господи, Боже мой!» – содрогается господин Леви. Кажется ему, он слышит шорох шелковых юбок своей матери.
– Сердце разрывается, уважаемый господин. Девочка уничтожит свою молодость в гостиницах,
– Фрида, – пытается господин Леви отвлечь ее внимание, – ты сорок лет в нашем доме? Это следует достойно отметить.
– Что тут праздновать, уважаемый господин, беды в этом доме превышают все мои радости. Вам было десять лет, когда меня, восемнадцатилетнюю, принял на службу ваш уважаемый отец. Я вырастила вас, вашего брата, ваших детей, и вот у вас такая беда. Как мы радовались, я и молодая ваша жена, да будет память ее благословенна, когда родилась Эдит, как мы ею гордились, я и молодая госпожа. Такой был красивый ребенок, и вот сейчас…
– Фрида, я поговорю с Эдит, будьте покойны, – господин Леви проводит рукой по лбу, словно бы вытирает с него пот.
– Говорю вам то, что надо будет сказать ей, уважаемый господин.
– Спасибо, Фрида, я, несомненно, сам найду верные слова, которые надо ей сказать. Успокойтесь, Фрида. Прошу вас, дайте ей хорошо отдохнуть. Не беспокойте ее вопросами и поучениями. Поймите, ей нелегко было вернуться домой. Будьте к ней добры.
Фрида воспринимает слова господина Леви, как медвежье ворчание в момент опасности, и покидает библиотечный зал.
Господин Леви гуляет по саду, с удовольствием поглядывает налево и направо и бормочет себе под нос: «Красив мой дом, до чего красив!» – и в душе его гордость хозяина всей этой красоты. Он подошел к сверкающей хвоей ели. На ее ветвях качаются вороны. На окнах комнаты Эдит опущены жалюзи. «Спит девочка, усталой вернулась она домой. Что произошло с ней на чужбине? Так поспешно покинула родной дом и ухватилась за первую, поданную ей, руку. Как это она жила с нами столько лет, а я, по сути, ее не знал. Всегда создавалось впечатление, что она спокойна и счастлива в компании братьев, и сестер, и Филиппа. В душе у меня эти двое всегда были связаны. Мысль о Филиппе, как о главе семьи после моего ухода, меня успокаивала. Он бы отлично сохранял дом. Никогда я об этом не говорил с Эдит. Слишком тщательно я соблюдаю душевную дистанцию, и мне очень нелегко отказаться от этого внутреннего состояния. И жаль – мы были здесь вместе, а наши души были, как за решетками. Я заставил ее жить в атмосфере моей потери. Я должен был открыть дом людям молодым, ее возраста. Удастся ли вернуть Эдит? Не опоздал ли я? Гейнц плохо отзывается о ее друге. Мне надо непременно с ней поговорить».
– Ш-ш-ш! – обращается к воронам, раскаркавшимся на ели, и смотрит на закрытые жалюзи комнаты Эдит.
«А, может быть, Гейнц ошибается? Всю жизнь Эдит видела перед собой только доброе и возвышенное, она не могла соблазниться не достойным ее. Детка моя умеет отличать добро от зла. И все же…» Внезапно вспомнил лицо Эдит в день, когда расстался с ней перед поездкой в Давос. Она провожала его до машины. Лето стрекотало в саду, звенело и цвело во всю свою силу. Эдит стояла за калиткой, в белом платье, и махала рукой на прощание. Нежным было движение ее руки, нежной улыбка на ее губах, и это занимало его всю дорогу. Что было в этой нежности – печаль летнего дня или тоска по иной жизни? И снова она встала перед его глазами. Девушка в расцвете своей юности. Между цветами, за оградой, запертая в саду, как птица в клетке. «Надо дать ей свободу. Захочет выйти за него замуж, помогу ей всеми силами, каким бы этот человек ни был. Недовольство мое этим незнакомым офицером, проистекает из большой любви к Эдит, и пугает. Я не хочу от нее отказаться, пока не хочу.
Острую боль чувствует господин Леви в сердце, и она гонит его с места. Быстрыми шагами он торопится по тропинкам сада к дому. «Эдит оставит дом. Эдит уйдет отсюда».
В кабинет он возвращается усталым. Сидит в кресле, тяжело дыша, и перед ним над письменным столом – портрет жены. Этот портрет написал итальянский художник незадолго до ее кончины. Были это счастливые дни их путешествия по Италии. Художника они встретили рисующим на берегу Средиземного моря. Он был предельно искренен и абсолютно нищ. Всю тоску своего сердца он влил в черные глаза женщины, которую писал – из мечтательных глубин улыбались и смотрели два темных скорбных ока, предчувствующих конец сияющего им света. Несколько недель спустя она умерла в усадьбе деда. Пророческий дух портретиста, ничего не знавшего о женщине, которую он изобразил, сделал этот портрет невероятно дорогим для всех членов семьи. Смотрит господин Леви в белое ее лицо, в глаза ее, полные тени и боли. «Надо рассказать Эдит о ее матери. Она проложит мне путь к сердцу девочки».
Эдит испуганно просыпается от громкого лопающегося звука, ошеломленно сидит, в постели. Около нее стоит Бумба, и в руках его обрывки лопнувшего шара.
– Что случилось, Бумба?
Бумба смущенно протягивает ей обрывки резины: по дороге со школы купил шар и хотел привязать к краю кровати Эдит, и тут шарик лопнул.
– Хотел сделать тебе сюрприз.
– Хорошо сделал, Бумба, – Эдит притягивает к себе маленького братика, но тут же отталкивает. – Бумба, что это за странный запах идет от тебя?
Шевелюра Бумбы торчит, разделена надвое, и каждый волосок прилип к соседнему волоску, и а голубой матроске пятна какой-то жирной жидкости.
– Я одолжил немого бриллиантина у Фердинанда.
– А-а! – смеется Эдит, – и еще осталось что-то в бутылке?
– Очень мало, – гордо провозглашает Бумба.
– Подними жалюзи, дорогой мой, и раскрой окна.
Бумба выполняет желание сестры.
– Все уже дома, Бумба?
– Нет. Гейнц еще не вернулся с фабрики, все остальные ждут тебя, кроме Иоанны.
– А где Иоанна?
– Иоанна в своей комнате молится.
– Что, что она делает?
– Она молится. – Бумба сидит на краешке ее кровати, Эдит немного сдвигается с места. Лицо Бумбы абсолютно серьезно, – Ты знаешь, Эдит, Фрида говорит, что с того дня, как Иоанна вернулась с каникул, она немного не в себе. Болты в ее голове разболтались.
– Почему, Бумба, каковы симптомы этой смертельной болезни? – громко смеется Эдит.
– Нечего смеяться, – лицо Бумбы становится еще более серьезным, – неожиданно она заявила, что верит в Бога, взяла к себе в комнату тарелку, вилку, ложку и ножик, и только ими ест. Не прикасается к мясу, и все время ест лишь яйца и картошку, и провозглашает – я еврейка. И тут же поворачивает лицо на восток, распластывается на полу и бормочет всякие молитвы, которые сама придумала. И ты знаешь, Эдит, отец пригласил ей учителя иврита. На следующей неделе он начинает с ней заниматься, а пока она сама для себя сочинила молитвы, – Бумба вздыхает, – это Саул, мальчик, которого привел к нам Филипп, сбил ее с толку.
– Филипп? – спрашивает Эдит, – Филипп был у вас, Бумба?
– Однажды был у нас, беседовал с Гейнцем и отцом. Если придет этот Саул к нам еще раз, клянусь, перебью ему все кости, – провозглашает Бумба, и от большого волнения поднимает кверху свой веснушчатый нос и черные его глаза сверкают гневом.
– Ну, Бумба, не переживай так сильно. Иоанна выздоровеет. Болты снова укрепятся.
– У нее болты уже никогда не укрепятся, – вздыхает Бумба с большим огорчением.
Эдит спускает ноги на пол.