Дом мертвых запахов

Огненович Вида

Старец вначале удивился, как и все остальные, но потом, когда понял, что человек все-таки умеет играть на скрипке, решил сесть и послушать. Вначале он слушал внимательно, затем с воодушевлением, чтобы в конце встать и обнять его. Аплодировал ему от всего сердца. Да вы скрипач, возбужденно проговорил он, что же вы сразу не сказали. В тот же миг ему было прощено все. И Масарик, и Броневская, и все остальные промахи. Наконец-то эти двое вступили на общую территорию, без незнакомых имен и дат. И почему этот вечер не начался именно так, тихо сказал профессор своей жене.

Он действительно жаждал хорошей живой игры. Настоящие мастера в его городке больше не давали концертов (у этой медвежьей власти нет ушей, чтобы их слушать), для поездок он был уже слишком стар, а ученическое скрипение вызывало у него только головную боль. Небольшое утешение давало прослушивание радио и пластинок на проигрывателе «Грюндиг», привезенном Гедой из Германии, пластинки тоже он ему покупал, но это, правда, далеко

не то же самое. С тех пор как умер его хороший друг, Карло Паржик, сам он больше не играл. И не с кем, и не для кого, говорил он с чувством покорности судьбе, забывая в те минуты, что и его жена, и невестка преподают музыку, а также весьма неплохие пианистки. На самом деле, руки уже потихоньку начали его подводить, но он не хотел это признавать.

Томас был поистине поражен качеством инструмента, и тут же принялся со знанием дела расспрашивать о его происхождении. Волни только загадочно поднял руки и растопырил пальцы, и молча смотрел на него, что Томас понял как цифру десять, вот только ему было непонятно, десять чего. Ольга воспользовалась этой краткой передышкой и пригласила всех к столу, который, как она сказала, был накрыт еще до концерта, но у нее рука не поднялась прервать это редчайшее удовольствие, устроенное господином. — Вы чудесно играли, — обратилась она к Томасу, — огромное вам спасибо. Прошу вас, указала она на двери в столовую. Если бы не приглашение к ужину, профессор ему прямо тогда рассказал бы историю скрипки, которую столь восторженно хвалил Томас, чем искупил все свои бывшие, да и будущие грехи и приобрел индульгенцию, его не будут называть невеждой и ослом, а этого у старого композитора было не так легко добиться. Ему даже, о чудо, и немецкий Томаса вдруг стал более понятен, и больше он его столь резко не прерывал исправлениями. Рассказ о скрипке и известном скрипичном мастере дождался следующей встречи, последовавшей в недалеком будущем. А теперь они отправились на ужин, который уже никак нельзя было откладывать.

Удивительный человек, говорил Дошен Тессе, когда они шли по длинному широкому коридору к столовой. Только таким и должен быть настоящий профессор. Никому не может ничего объяснить, без того чтобы предварительно не отругать, почему он этого еще не знает. Да, очень милый, согласилась Тесса, усаживаясь за стол, ломившийся от различных яств. Боже мой, да это настоящий пир, добавила она.

Ужин тоже затянулся. Много ели, но и разговаривали ничуть не меньше. Правда, профессор устал, поэтому ограничился только вводными нападками на лицемерие культа голодания, придуманного ослами и идиотами, а больше всего скотами-лекарями. Если бы пост сохранял вечную молодость и здоровье, то эти богатые заграничные старперы тоже бы додумались есть по три перышка лука в день. Устриц и икру в рот бы не брали. Всё, господа, одинаково и вредно, и полезно для здоровья, следует только знать грань. Для кого-то это может быть третий, а для кого-то трехсотый кусок. Приятного аппетита. На столе появлялись разные изысканные кушанья, которыми Томас и Тесса громко восхищались, и им даже в голову не приходило от чего-нибудь воздержаться.

На том ужине Дошен узнал о них много нового, о чем они раньше не упоминали. Например, что Томас был скрипач по призванию. Он навсегда покинул сцену в двадцать четыре года, после восемнадцати лет упорных занятий, учебы и выступлений. Затем, назло отцу, пианисту, с которым он концертировал чаще всего, и который предрекал ему нищету, если он бросит скрипку, выучился на стоматолога, чтобы заниматься чем-то, максимально далеким от музыки. Восемь лет он проработал дантистом, шесть из которых в собственном зубоврачебном кабинете. Знаете, смеялся он, все это время я не мог отделаться от привычки угадывать, в какой тональности какой бор звучит, пока не появились эти новые, практически бесшумные. Когда же я понял, что все свои дни я считаю и различаю только по типам операций на разных челюстях, то испугался и бросил стоматологию. Не смог больше выносить, что вторник означает для меня не что иное, как три пломбы, две шлифовки, два протеза, три удаления нерва с лечением, одна коронка, плюс примерки, слепки, пародонтоз. Также мне начал мешать страх, который у людей вызывает моя профессия. Я продал кабинет и, к неизмерной радости отца, стал играть в одном небольшом оркестре в Бристоле, потому что для сольных выступлений было уже поздно. Потом, с капиталом от продажи кабинета я вступил в партнерство с дядей, братом отца, издателем, и теперь я редактор в издательском доме, где мне принадлежит треть акций. Читаю, пишу и издаю книги, теперь только те, которые мне нравятся, играю на скрипке, только когда хочу, потому что больше не обязан, иногда даже помогаю кому-нибудь из друзей-дантистов, но не с восьми до пяти. Всю жизнь я боялся завершенности, законченности, боялся упереться в стену, и таким образом, я, наверное, этого избегаю. И теперь ты, судя по всему, немного задержишься в издательском деле, подкалывает его Милан. Не знаю, я еще не нашел свое истинное призвание. Но время еще есть, мне всего сорок пять.

Томас и вообще был не особенно говорлив, а о себе, за редким исключением, до этого момента и вовсе никогда не

рассказывал. Что заставило его настолько разоткровенничаться, задавался назавтра вопросом Милан в комнате у Летича. Может быть, именно то, что он снова выступал, как скрипач.

Тесса за ужином была почти молчалива. Она рассказала лишь парочку баек из своего журналистского опыта в женском журнале «Облик» и других газетах и журналах. Как однажды Сол Беллоу, когда она брала у него интервью, пригласил ее на ужин, а она все время по ошибке, а на самом деле от сильного волнения, называла его «господин Селлоу». Упомянула и о двух своих книгах, из которых за последнюю, под названием «Прямой взгляд», сборник эссе по женскому вопросу, получила ежегодную премию имени Мэри Шелли (Дошен свой экземпляр, подаренный ему с автографом, дал Вере, чтобы она упражнялась в английском. Домашнее чтение точно для нее, сказал он Летичу, что означало — книга симпатичная и беззлобная).

Гости хвалили вино. Милан в шутку извинялся, что больше не может переводить ничего, кроме анекдотов, ибо пьян. Томас просил Геду рассказать, откуда вообще взялась идея собирать ароматы. Ты завидуешь ему, милый мой, хохотала Тесса.

Думаю, я с этим родился, вопрос был только в том, когда оно проявится, объяснял Геда. Эта способность навсегда запоминать запах, стоило мне обонять его хотя бы один-единственный раз, была у меня всегда, просто я не знал, что это нечто исключительное. Я думал, такое присуще всем людям. Один мой университетский товарищ еще в Праге открыл мне, что это крайне редкий феномен. Так все и началось.

В сущности, началось еще в раннем детстве. Мне стало ясно, когда я, десятью годами ранее, в будапештском музее первый раз добился, чтобы мне дали в руки гербарий деда «Specimen Florae Carlovitiensis» [19] . Как только я начал его листать, то понял, что каждая травка знакома мне по запаху, и распознал то самое наслаждение, испытанное в детстве, когда приносил с поля зеленые пучки трав, охапки разных листьев и кореньев, а потом распределял все это по запахам. Тогда на высушенные растения закапали мои слезы, а я дрожал, как лист на ветру. Смотрительница буквально вырвала у меня экспонат. Это какой-то сумасшедший, сказала она охраннику, не зная, что я хорошо понимаю, что она говорит. Мне показалось, я вновь слышу голос учительницы, которая при всех выговаривает: да этот ребенок ненормальный, а я стою с охапкой травы в руках. В детстве я убегал из дома, а часто и из школы, бродил по округе, по виноградникам, вдоль Дуная, по тростникам, собирал ростки, веточки, соцветия, почки. Его укусит какое-нибудь насекомое или змея, — жаловалась учительница матери. Только отец знал, что я делаю. Когда однажды я вернулся домой с полными руками растений, из-за которых меня почти не было видно, он сказал: гляди-ка, прадед Никола к нам вернулся, и на глаза его навернулись слезы. Тогда он, я уверен, заплакал от радости, ведь он еще не знал, что мое детское травничество приведет к тому, чем я занимаюсь сейчас. Если бы он мог предвидеть мою коллекционерскую страсть, то это, в общем-то, были бы слезы сожаления.

19

Образцы флоры окрестностей Карловаца (лат.).

А что, профессору не нравится то, чем вы занимаетесь, спросила Тесса, ее такие вещи интересовали больше всего. Нет, я так никогда и не склонил его на свою сторону в полной мере. Но теперь уже поздно что-то менять, спокойно сказал Геда, хотя впоследствии Тесса утверждала, что голос его звучал весьма печально.

Вам не нравится, что ваш сын собирает старинные ароматы, обернулась она к капельмейстеру, мне очень интересно, почему.

Какое поприще вы бы для него выбрали? Профессор ее не слышал. Он клевал носом, а может, и спал, уткнувшись подбородком в крупный узел галстука. Простите, вздрогнул он. В это время старая дама вышла отнести внучке ужин, поэтому Ольга помогла профессору встать. Папа хотел бы попрощаться, для него уже поздно. Волни поцеловал Тессе руку, Томаса, с рукопожатием, пригласил как можно скорее прийти, для совместного музицирования на отличной скрипке. В этот момент вошла госпожа Эмилия, приняла его у Ольги, и они вдвоем направились к выходу. Старец выглядел усталым и потерянным. Он озирался в поисках двери, как будто первый раз в этой комнате. Они ушли.

Тессе с трудом удавалось выйти за рамки журналистских клише, и она всегда делала поспешные выводы, или, как сказал бы Томас, скороспелые. Так и на этот раз ей почему-то показалось, что речь идет о глубокой пропасти между поколениями, и что нетерпимость между отцом и сыном велика. Поэтому она поспешила показать, на чьей она стороне. Таковы все пожилые люди, сказала она. Как будто вижу своего отца. Если они не главенствуют в разговоре, то обязательно спят. Они совершенно неспособны слушать. Их не интересует, что могут сказать другие. Мой отец гений, я и мизинца его не стою, серьезно ответил Геда. Эта фраза, похоже, в семье Волни передается по наследству, весело заметил Дошен, будучи действительно, немного под хмельком. Его никто не слушал.