Дом на улице Гоголя

Эрде Анна

Зинон тратила на нас уйму личного времени, а ведь у неё была семья, были свои дети. Помню, идём куда-то, Зинаида Николаевна ведёт за руку малыша, а рядом её верный муж, для нас дядя Володя, несёт на руках совсем ещё грудничка. Потом что-то произошло. Я не заметил переходного периода, помню только классе эдак в восьмом-девятом острую горечь, как-то связанную с Зинаидой. Она стервенела, но мы не желали этого замечать, не хотели перестать её любить. Позже мне как актёру стало любопытно разобраться в анатомии перемен, произошедших с Зинон. Помогла мне в этом опять же Галя Криваго. Она тогда уже преподавала в педагогическом, кто-то из её выпускников распределился в нашу школу и вошёл в вась-вась со старыми учителями. Оказалось, что Гале тоже давно хотелось понять, что за метаморфоза произошла с Зинаидой, и она организовала соотвествующее расследование.

Картинка вырисовалась такая. Девчонка

из украинского села, говорившая едва ли не на суржике, из-за войны недоученная, заброшенная войной в Загряжск, плохо одетая, хронически недоедающая, с грехом пополам оканчивает педагогическое училище. Учительница младших классов по распределению попадает в нашу школу, и там она встречает — кого бы ты думала? — нас, наш первый «Б». Мы не замечаем ни её малороссийского выговора, ни фрикативного «г», ни её бедной одежды, мы смотрим на неё широко распахнутыми глазами — и Зинон, прости за пафос, открывает нам своё до этого никому не нужное сердце. Со временем до молодой учительницы доходит, что после четвёртого класса ей придётся с нами расстаться, и это личная трагедия. Она поступает — из-за нас, чтобы не потерять своих первеньких — то ли на заочное, то ли на вечернее отделение педагогического института, но к моменту нашего выпуска из начальной школы она успевает окончить только два курса, и нас у неё отбирают. Никто из наших этого не помнит, но как выяснилось, всё первое полугодие в пятом классе у нас была другая классная руководительница. Зинаида Николаевна упорно ходит по инстанциям, упрашивает начальников, плачет, чуть ли не в ногах валяется, и добивается-таки своего: с испытательным сроком ей доверяют классное руководство. Она счастлива, она опять со своими первенцами, но испытательный срок назначили какой-то драконовский — то ли два, то ли все три года. За ней пристально наблюдают, и не всегда доброжелательно. Да и мало кому такое понравится: педагог, любящий и любимый, не жалеющий для своих учеников ни сил, ни времени — живой упрёк, нагло разгуливающий по учительской.

Наша школа уступала в престижности только десятой. Детки первых лиц города: обкомовских и горкомовских бонз, королей загряжского пищеблока учились в десятой, но и наша двадцать третья тоже была ничего себе, достаточно мажористая. Во-первых, её место расположения: самый центр, во-вторых, в отличие от десятой школы, в нашей, действительно, хорошо учили, так что даже некоторые вполне заметные шишки предпочитали отдавать своих отпрысков в двадцать третью. Вы, мадам, возможно, ещё помните реалии своей исторической родины: в тех местах, в которых доступ к съестному и мануфактуре чуть легче, чем в остальных прочих, всегда царит напряжная атмосфера. А учителя нашей школы отличались от своих менее удачливых коллег даже не на порядок: на столе свежее мясо, на ногах модные сапожки, если что, лечение в областной больнице, ателье, где есть портниха, у которой руки растут не из задницы, относительно некриворукий парикмахер, да разве всё учтёшь, что в нашей стране тотального дефицита всем позарез нужно, да только мало кому можно. Всё это нечеловеческое изобилие объяснялось просто: родители учеников, в своём большинстве были не населением, а людьми с возможностями. Хотя и такие, как я, не имеющие нужных предков, по факту проживания в центре города тоже учились в двадцать третьей школе. Или вот Герман: у того вообще оба родителя были простыми инженерами. У Гериного отца куча дипломов и свидетельств об изобретениях, но так уж у повелось в стране, в которой нам подфартило родиться: знания и таланты сами по себе, рост по служебной лестнице сам по себе. Что поценней, оседает под грузом интеллекта, а всякое говно всплывает, дело обычное. ... К чему это я вёл?

Андрейченко, который, как ещё только что казалось, может выпить бочку, оставаясь в одной и той же степени опьянения, вдруг начал меняться на глазах: лицо оплывало, будто нагреваемая восковая маска, взгляд стекленел. Наташа раздосадовано наблюдала за преображением: у неё было сильное ощущение, что она только что находилась в шаге от того, чтобы узнать нечто очень важное, и не только про Юлю, но и про себя. Все же стоило попытаться подвигнуть Славу к дальнейшему повествованию, и Наташа почти безнадежно произнесла:

— Вообще-то ты хотел рассказать об анатомии перемен, случившихся с вашей классной руководительницей.

Андрейченко сначала с явным затруднением вдумывался в смысл Наташиных слов, потом энергично кивнул и более связно, чем можно было предположить, принялся говорить.

— Да там у нас две таких суки были! Химичка и историчка. Против этих — устоять? Что могла против них наша Зинаида, простая сердцем и умом? Суки эти, пока Зинон диплом не получила ... она же долго училась, то одного

родила, то другого... Так вот, суки-то как раз её и травили. Не сами, конечно, сами-то они белые и пушистые, шестёрки сучьи над Зиной нашей куражились. А уж когда она стала дипломированным специалистом, тут уж не прикопаешься, и суки поняли, что наша классная сильно укрепит коалицию завуча Морозовой — классная тётка была эта Морозова... О чем это я? А, о суках. В-общем, решили они Зинаиду на свою сторону перетащить. Уж они и так, и эдак, и с квартирой помогли ... Послушайте, мадам, а зачем вам всё это понадобилось? Явилась к нам по воле рока и что за диво издалёка вынюхивает про советских учителей. А вдруг это наша главная государственная тайна, что ж я буду её забесплатно выдавать французскоподданной? Вы уж не поскупитесь, выставьте бедному актёру флакон буржуинского коньяка, тогда ещё куда ни шло, стану мальчишом-плохишом.

— Нет проблем, заказывай. И про учительницу твою мне не слишком интересно, но ты дал понять, что это имеет отношение к Юле Астаховой. А вот про то, что произошло с Юлей в десятом классе, мне узнать важно. Очень важно, Слава.

— Юленька Астахова... Джульетта... — Взгляд Андрейченко заметно прояснился, когда он произнёс это. — Одна училка как-то сказала, что Джульетта — один из вариантов имени Юлия. Нам так понравилось это дело, что Джульетта стала Юлькиным погонялом в школе. — Принесённая официантом бутылка совместно с всплывшей в памяти «Джульеттой» выправила Славино настроение, и, приступив к коньяку, он, вроде бы, опять начал трезветь. — Я не был в неё влюблён, как ты по своей наивности наверняка предположила. Это другое. Тут что-то от обожания, если тебе понятен смысл этого слова. Да разве я один? Она была звездой нашего класса. Ты ить сама красотка — тоже, небось, в школьные годы чудесные звездой числилась? В каждом классе есть такая. Во всяком случае, должна быть. Если у кого-то нет, то и ходить в школу незачем. Признавайся, испытала ведь, что это такое — быть звездой для кучи безмозглых пацанов?

— Мы вдвоём в звёздах класса ходили: я и моя подруга Соня, — ответила Наталья, беспокоясь, что разговор опять отклоняется в сторону. Коньяк между тем Андрейченко поглощал весьма активно, и были все основания полагать, что уже совсем скоро он ничего не сможет рассказать.

— Надо же — двойная звезда! Всё правильно: что наверху, то и внизу. Раз на небе есть двойные звёзды, почему бы таким на земле не попадаться. А вот скажи, Натаха: неужели внутри вашего звёздного тандема не было ни зависти, ни соперничества? Мне думается, это всё обычное девичье промеж вас должно было проистекать особенно сурово.

— Давай обсудим проблему двойных звёзд чуть позже, — торопливо сказала Наташа и добавила, почти умоляюще: — А сейчас, Славик, пожалуйста, давай уж, перейдём к сути. Итак, в конце десятого класса после ссоры с вашей классной руководительницей Юля пережила состояние клинической смерти. Это случилось в школе и, кажется, в присутствии всего вашего класса. Ты был при этом? Заметил ли ты что-то необычное? Нет, конечно, клиническая смерть сама по себе необычное состояние, но, мне кажется, должно было быть что-то ещё. Понимаешь, мне с трудом верится, что учительский наезд, будь ваша Зинон хоть танком, способен привести к такому результату.

— А вы, мадам, не так глупы, как кажетесь, — Андрейченко расплылся в пьяной улыбке. Перед тем как она побелела... она лежала на полу, застывшими глазами смотрела в потолок и не дышала, кто-то вскрикнул: «пульса нет»...так вот, за минуту до этого Юлька... нет, Юленька... нет, Джульетта... так вот, она стояла на коленях перед классной и умоляла пощадить, если не её, то хотя бы Германа. Она стояла на коленях, а я всё отчётливей осознавал, что мне теперь не дождаться самого хорошего от жизни — ведь с моего молчаливого согласия, как сказал то ли какой-то чех, то ли венгр, прелестнейшее создание природы довели до помрачения ума. Валька Горшков тогда в школу не ходил: он ещё зимой умудрился как-то уж больно заковыристо сломать ногу. Представляешь, как всё совпало? — Валька в московской клинике лежит — у него кость нагноилась, а тут с Юлей такая засада.

— При чём тут какой-то Валька Горшков? — возмущённо воскликнула Наташа.

— Это Валька — какой-то?! Как это — при чём Валька?! — его лицо приняло крайне изумлённое выражение. — Тогда уж Герка твой ни при чём. Уж кому-кому, а этому правильному мальчику не отмыться. Под каблук его, видите ли, загнали! Да Юлька тогда собой его прикрыла и сейчас продолжает прикрывать, от его же позора — как допустил?! Не понимаешь, — загрустил Андрейченко. — Не слышишь ты меня, Натаха. С других берегов и не услышишь. — Он вдруг разозлился, ударил кулаком по столу и прокричал: — Заявилась она, видите ли, парижским амбре тут благоухать!