Дом на улице Гоголя
Шрифт:
Юлия выпустила из вида, что звонила родителям, и о том, что её местонахождение можно определить по звонку в редакцию, тоже не думала. Сейчас она предвидела опасность только со стороны мужа и кипела гневом.
«Предатель! Герман предал меня, и я попала в настоящую беду. Если бы он не о встрече с бывшими одноклассниками беспокоился, а сопроводил жену до клиники, сидел под дверью профессорского кабинета, Прошкин не посмел бы вести себя как мучитель из Аненербе. Видимо, он понял, что, по сути, я очень одинокий человек, поэтому со мной нет смысла осторожничать. Нет, звонить Герману нельзя. И дома показываться нельзя. Сейчас мне надо быть крайне осмотрительной. И я должна покончить с Прошкиным. Или он покончит
Юлия взглянула на часы — пора было перезванивать в редакцию.
Юрчик не только сообщил точный адрес деда, но и «пробил» его по журналистским каналам.
— Оказывается, дед, ох, какой не простой! — чему-то радовался Юрчик. — В своё время Пастухов — это его фамилия — был вполне даже заметным ученым, доктором физмат наук. Потом по жуткой статье — что-то вроде разглашения государственной тайны — отмотал приличный срок. Он, вроде бы, коллеге из буржуинской страны на международной конференции передал какую-то свою работу — здесь она была никому не нужна. Какое это имело отношение к тайнам нашей с тобой Родины, не понятно. Пастухов фунциклировал в области фундаментальной науки, ни с оборонкой, ни с космосом не соприкасался. После лагеря наука ему, естественно, не светила. Устроиться он смог только обычным учителем физики, к тому же в полной запинде. А прошло сколько-то лет, и его ученики стали побеждать на всесоюзных олимпиадах, сотрудничать с научными центрами, публиковать научные статьи. Кто-то проморгал его анамнез, и двинули нашего дедка на заслуженного учителя. Знатный скандалец был! О том, что Пастухов по-тихому съезжает с шариков — изучает парадоксы времени — никто не подозревал, пока он не взыграл духом — гласность! перестройка! — и не начал строчить про свои парадоксы во все места.
Юлия вернулась на вокзал и выяснила, что электричка на Митяево, где жил Пастухов, уже ушла, следующая отходит через три часа, и вечером будет ещё одна. Юлия решила, что трёх часов ей хватит, чтобы накропать статью, и ещё останется время сходить на почту и разослать её по нескольким московским изданиям. Оставалось определиться с местом, где никто не помешает, где стояла бы печатная машинка и имелся запас бумаги. Таких мест у неё было раз два и обчёлся — редакция и собственная квартира. В редакцию Юлия не могла пойти, во-первых, потому, что будет правильнее, если там останутся во мнении, что она сейчас в Москве, а, во-вторых, никто из коллег не должен её видеть такой измученной и некрасивой.
Сейчас, когда появилось веская причина, чтобы пойти домой, Юлия принялась убеждать себя, что наверняка её опасения преувеличены. Позвонить из клиники Герману могли, а вот следить за её квартирой — это уже слишком. Дома сейчас никого нет, никто не узнает, что она туда заходила. К тому же одета она слишком легко, — Юлия и в самом деле почувствовала, что мёрзнет — да и одежда её слишком заметна, а рыжий саквояж, привезённый из Болгарии, вообще может выступать в качестве опознавательного знака. И денег у неё с собой совсем немного, а ведь неизвестно, сколько времени придётся скитаться. Дома в столе припрятана приличная сумма, но это пусть останется семье, а вот сберкнижку, на которой тоже что-то есть, нужно забрать и как можно скорей снять все средства со счёта.
Она подыскивала аргумент за аргументом, чтобы позволить себе побывать дома, прикоснуться к вещам своих мальчиков, почувствовать запах детской одежды — может быть, это последнее человеческое, тёплое, что ей осталось в жизни. Единственные соседи по лестничной площадке уехали в отпуск, так что с ними возле квартиры ей тоже встретиться не грозило. Конечно! — соседи, уезжая, оставили им ключи. Можно будет заскочить домой на пару минут, заглянуть в детскую, похватать всё необходимое, взять печатную машинку, бумагу, и перейти в квартиру напротив, а там уже без опасения, что её застукают, спокойно поработать над статьёй.
Спустя два часа Юлия повесила соседские ключи на прежнее место, вернула на письменный стол печатную машинку и покинула свою квартиру в состоянии полного душевного смятения: всё любимое ею было так близко, и так недоступно.
На почте, стоя в очереди, чтобы отослать статью в московские газеты несколькими заказными письмами, она вдруг заметила: время, которое только что бежало с такой скоростью, что она волновалась не управиться со статьёй до электрички на Митяево, начало двигаться всё медленнее и медленнее, руки почтовой девушки то и дело замирали в воздухе, люди в помещении разговаривали, странно растягивая слова, выдерживая театрально длинные паузы..
Прошкин что-то говорил про неравномерность хода времени, подумала Юлия, тут же спохватилась, но было поздно: в голове уже включилась заезженная пластинка с профессорскими речами. Вскоре подключились женские голоса, из невнятного бормотания которых то и дело выскакивало назойливым рефреном: «Кто-нибудь из наших был на похоронах Герасима?».
Уже смеркалось, когда Юлия обнаружила себя сидящей на парковой скамье. Она очень замёрзла и устала. Вспомнила, что ей непременно нужно куда-то ехать. Порылась в сумочке: несколько газетных обрывков с адресами редакций, почтовые квитанции, сберкнижка, паспорт, фотографии детей и мужа, железнодорожный билет из Москвы — всё это ни о чём ей не сообщало. Вот ещё сложенная вчетверо бумажка — адрес какого-то А. И. Пастухова. Митяево... Митяево! Ей срочно нужно ехать туда, там живёт человек, разбирающийся в загадках времени. Об этих загадках говорил... Да, вспомнила: Прошкин, московская клиника, Юрчик дал адрес Эйнштейна из Крыжополя. Скорее на вокзал!
Она успела на вечернюю электричку.
В дороге Юлия, как ни держалась, время от времени проваливалась в сон — сказывались четвёртые сутки, за которые она толком и нескольких часов не поспала. Стоило ей задремать, тут же отчётливо и ярко в памяти всплывали всё новые и новые эпизоды категории «небываемое бывает». Сон сейчас был её главным врагом, она боялась, что если уснет по-настоящему, «воспоминания» и реальность перепутаются окончательно. Юлия начала цепляться памятью за события прошедшего дня. Сегодня произошло знаменательное событие: впервые за двадцать лет она разговаривала со своей классной руководительницей.
Юлия вспомнила голос Зинаиды Николаевны, кажущийся тёплым даже в телефонной трубке, и тут же следом — визг из школьного прошлого: «... цирк устроила... издеваться... расширенный педсовет...»
Она тогда, стоя на коленях, о чём-то просила классную, а потом потеряла сознание.
Юля пришла в себя и с изумлением обнаружила, что висит в воздухе, под самым потолком. Прямо под ней столпились одноклассники, тут же стояли склонившиеся над чем-то Зинон и завуч Морозова.
Завуч распрямилась и сказала, обращаясь к Зинаиде Николаевне:
— Это вам с рук не сойдет, не надейтесь.
Юлька сверху рассмотрела, что все склонились, как это ни странно, над ней, лежащей на полу, иссиня бледной, с запрокинутой головой и некрасиво подвернутыми ногами. Герино лицо выражало такую муку, что на него больно было смотреть.
— Это мой труп, что ли? Точно, труп! — Открытие показалось Юле страшно забавным, но она тут же сообразила, что забавного на самом деле мало. — Так что же получается: эта мегера будет жить, как ни в чем не бывало, а я — нет?! И Гера, наверное, не сможет жить теперь. Ну, уж нет, я не согласна. Эй, слышите вы, те, кто за это отвечает! Я хочу попытаться еще раз, прошу дать мне еще один шанс. Пожалуйста!