Дом на улице Гоголя
Шрифт:
Юлина мать не без удовольствия наблюдала, как при последних словах по лицу Зинаиды Николаевны пробежала лёгкая судорога. У неё была отличная память на «кто есть кто», и она, разумеется, помнила, что муж позеленевшей от злости учительницы, Владимир Ефимович, для многих из десятого «Б» с начальной школы так и оставшийся дядей Володей, был евреем. Пусть это не в меру ретивое ничтожество разъярится как следует, решила Элеонора Михайловна, тем верней пойдёт слух, что Астаховы не желают сдавать позиций.
— Сейчас Юленька ещё слишком молода, чтобы разбираться в таких вещах, но мы-то с вами, Зинаида Николаевна, знаем, что немцы входят в негласный список лиц, чьё продвижение по службе не приветствуется. Юля повзрослеет и поймёт, что потакая её отношениям
Не отдам я вам Геру на съедение, подумала Зинаида Николаевна, подумала она и о яблочке от яблоньки, и о том, что харатерец у Астаховой-младшей уже сейчас непростой. В средних классах Юля стала вести себя с Зинаидой Николаевной вызывающе дерзко, потом смягчилась, видимо, сообразив, что свой норов учителям до получения аттестата показывать не стоит — она рано настроилась на медаль. И, по всей видимости, подстроилась. Куда против неё Гере, бесхитростному и начисто лишённому бойцовских качеств! В начальной школе, пока мальчики были неудержимо драчливыми, он не только никогда не нападал первым, даже сдачи не давал — не мог ударить человека, за него всегда заступался Валя Горшков.
Герман смотрел на свою ненаглядную Юленьку такими глазами, что за версту можно разобрать: парень влюблён по уши. А для этой избалованной девчонки он, оказывается, был только «новым другом» — очередным увлечением.
Зинаида Николаевна, найдя в себе силы для любезной улыбки, сказала:
— Я вам обещаю, Элеонора Михайловна, что сделаю всё возможное для того, чтобы ваша дочь оставила Германа Мунца в покое.
Такая постановка вопроса несколько озадачила Юлину мать, но кто там кого оставит или не оставит, это уже было делом десятым. Её второй заход привёл к нужному результату: учительница не сумеет молча пережить наезд, поделится со своими товарками, двумя грымзами, днями и ночами копающимися в чужом грязном белье. А грымзы, пресмыкаясь и кланяясь, донесут о содержании сегодняшнего разговора как раз тем, кому нужно.
И вот сейчас, спустя двадцать лет, взрослая Юля Астахова захотела узнать, что заставило педагога, рассуждавшего про недопустимость битья кувалдой по хрупкому первому чувству, взять в руки эту самую кувалду. Нет, не могла Зинаида Николаевна рассказать Юле про давнишний разговор с её матерью. Не распался же её брак с Герой, живут они, говорят, дружно, детей растят. Вероятно, Юлины родители смерились с неизбежностью, приняли зятя — что ж теперь прошлое ворошить? Да и что сам по себе тот разговор объясняет? Все устремления Зинаиды Николаевны двадцать лет назад были направлены к завоеванию должности завуча. Как альпинист, обдираясь в кровь, страдая от кислородного голодания, она карабкалась к своему пику Победы. Все происходящие события Зинаида Николаевна делила на относящиеся и не относящиеся к её цели. Всё из категории «не относящееся» отодвигалось как неважное, а относящееся требовало к себе внимательного отношения: тут попадались и подводные камни, о которые можно было споткнуться, и камни, летящие прямиком в голову. Визит Юлиной матери был из разряда камней, возможно, даже летающих. «Если бы не одержимость в заполучении места завуча, овладевшая мной тогда, — подумала Зинаида Николаевна, не стала бы я сходу и так нахраписто вмешиваться в отношения Юли и Геры. Так что дело не в словах Элеоноры Михайловны, пусть плохих, но всё же только словах, не в Юлином дерзком характере и не в том, что я что-то там предвидела».
— Я уже говорила тебе, Юля, что была неправа тогда, — сказала Зинаида Николаевна в телефонную трубку. — И сейчас повторю: я была не права. Прости меня, девочка, если сможешь.
— Зинаида Николаевна, я позвонила вовсе не для того, чтобы вас обвинять, и мне вовсе не нужно, чтобы вы просили у меня прощения. Я только хочу узнать, почему вы были убеждены, что я испорчу Гере жизнь. Должны же вы были иметь какие-то основания для того, чтобы так считать.
— Основания... Не тех подруг я себе нашла.
— Да, я помню — две дамы, неприятные во всех отношениях, постоянно тёрлись возле вас. Но при чём тут эти мелкие интриганки?
— Стыдно в этом признаваться, но они имели на меня сильное влияние, а ведь я не девочка уже была. Потащило меня совсем не туда, куда мне самой нужно было, и с такой яростной силой потащило... Ох, Юля, если бы не ты, затянуло бы меня в такой омут, что и подумать страшно. Муж мой покойный ...
— Дядя Володя умер? — При этом известии неумолчные «беседы» с Прошкиным, всё время негромко продолжавшиеся в голове Юлии, почти полностью утихли.
— Умер, Юленька.
— Примите мои запоздалые соболезнования, Зинаида Николаевна. Хорошим он был человеком и мужем замечательным. Вам должно его очень не хватать.
— Спасибо, Юля. Ты права, мне плохо без Володи. Пять лет, как ушёл, а всё никак не научусь жить без него. Теперь-то понимаю, что муж всегда мне дело говорил, а пока жив был, не всегда к нему прислушивалась. Вот и тогда он пытался меня вразумить: «Вспомни, Зина, ради чего ты столько лет терпела муку мученическую: не бросая работы, пошла в институт, да с малым дитём на руках. Потом — двое детей, то один болеет, то другой, и бесконечные тетради по ночам, а ты не сдавалась. Всё это для того было тобой пережито, чтобы не потерять твоих первенцев, довести их под своим крылом до выпуска. И ребята сторицей отплатили за твою преданность — тем, что полюбили друг друга и тебя. А сейчас ты их теряешь, Зинуля. Никто у тебя больше не отбирает твой класс, ты сама их теряешь, по собственной воле».
Володя, как всегда, был прав. Но уж раз у нас с тобой, Юленька, зашёл такой разговор, скажу: основания не доверять тебе у меня всё же были. Классе в восьмом, кажется, твой характер резко изменился, в тебе и нахальство вдруг появилось, и высокомерие. Потом ты так же резко изменилась ещё раз: стала неудержимо весёлой и бесшабашной. Конечно, эти перемены можно было объяснить трудностями переходного периода, но всё же...
— Не в восьмом, а в седьмом классе я стала вам досаждать, Зинаида Николаевна. А вы как себе процесс отталкивания ребенка представляли? Приласкали бездомного щенка, а потом, когда он привязался, поверил вам, со всей дури наподдали ему — и что бы он при этом не тявкнул?! — хрипло прокричала в трубку Юлия.
— Но почему бездомного? — растерялась учительница. — У тебя была приличная, интеллигентная семья. Может быть, твои родители были слишком требовательными, но...
— Требовалось от меня только одно — чтобы я как можно реже попадалась им на глаза, — перебила Юлия, — Я заболеть боялась, чтобы не раздражать их лишний раз. Почему вы оттолкнули меня от себя? Вы тогда в больницу попали, я очень скучала, ждала вас, а вы сразу после выздоровления резко изменились ко мне: в гости к себе больше не звали, в школе смотрели, как на пустое место.
— Что с тобой, девочка? Я чувствую, с тобой случилось что-то страшное.
— Почему вы оттолкнули меня, Зинаида Николаевна? — продолжала наседать Юлия.
— Это как раз связано с началом моей дружбы с теми двумя дамами. Раньше никто не принимал меня всерьез, всё больше шпыняли, а тут такие важные, по моему тогдашнему разумению, особы отнеслись ко мне, как к равной. Они говорили, что любимчиков в классе у педагога быть не должно, особо пеняли мне за то, что сильно отличаю тебя. А ведь они правду говорили: и отличала я тебя, и любимчиков иметь непедагогично. Я решила немедленно исправить положение, только не знала, как это лучше сделать. Оттолкни я тебя не так резко, ты ведь продолжала бы ластиться ко мне. Не получилось бы у меня отодвинуть тебя осторожно, во всяком случае, так мне новые подруги объясняли. Знала бы ты, девочка, как я тогда переживала из-за того, что придется проявить по отношению к тебе жёсткость, я и заболела тогда, может, из-за этого. Ну, а потом ты уже сама добавила — обиделась, начала всё делать мне наперекор. Юленька, хочу, чтобы ты знала — я тебя больше всех любила. И как раз тебя сильнее всех обидела.