Дорога неровная
Шрифт:
— А ты напиши, как сможешь, ведь поди-ка слова составлять правильно умеешь, вот и напиши. Я-то совсем безграмотная… — настаивала старушка.
Александра решительно отказалась от платы, наоборот, сама угостила гостью чаем заодно и выслушала ее рассказ о том, как единственный сын женился и привел в дом жену красивую, да недобрую. Пока мать была в силе, и сын, и невестка были довольны: в доме порядок, обед приготовлен, за внуками пригляд есть. Но стала она прибаливать, и невестка начала коситься-браниться, дескать, не вовремя на стол подала, плохо постирала да в доме не прибрала, в огороде мало сделала. Естественно, что и сына восстановила против матери, известное дело — «ночная кукушка» всегда перекукует.
— И вот мне бы в дом старости устроиться, —
Александра слушала эту исповедь и поражалась тому, что старушка сама бежит от своих родных в не лучшее место. В городе интернат для престарелых есть, это — мрачное здание с облупившейся штукатуркой на окраине города. Двор — неухожен, со старыми некрашеными скамейками. По двору бродили какие-то безликие, одетые в одинаковые больничные халаты, старики и старухи с тоскливыми лицами. Они подолгу стояли у изгороди и смотрели на прохожих, может быть, ожидая увидеть родное или хоть просто знакомое лицо. И чувствовалось, как неуютно им там, брошенным, бездетным, как тяжело. А эта старая женщина сама туда хочет уйти, видать, очень солоно ей в своем доме. Боже, что за судьбы у людей бывают пакостные! И за что им такое выпадает?
Александра написала от имени старушки письма в несколько инстанций, надеясь, что где-нибудь да откликнутся на ее отчаянную просьбу. И забыла о том.
А поступить в университет Александра решилась лишь тогда, когда переехали Изгомовы в другой город, такой, как и Тавда, зеленый, но выросший в степи на берегу Волги, потому и звался — Приволжск.
На переезде настоял Виталий. Может, из жалости к жене, у которой слезами наливались глаза при взгляде на пустое окно, где раньше виднелось улыбчивое лицо Павлы Федоровны, когда они возвращались домой. А может, надоело слыть в городе «мужем Шуры Дружниковой», захотелось, чтобы его прежде всего уважали как Виталия Изгомова, ведь не зря он, посмеиваясь, признался однажды: «Ну, жена, тебя, похоже, весь город знает: кому не скажу, что женился на Дружниковой, все говорят — знаем ее, знаем. Надо же, какая ты у меня знаменитость! Тут, понимаешь, и захочешь сгульнуть, да не сгульнешь — тут же тебе донесут», — «А ты не хоти», — засмеялась в ответ Шура, поворошив волнистые волосы мужа — она любила это делать.
Однако слова его насчет гульбы, пусть даже и шутливые, все же запали в душу, залегли в далеком уголке, тем более, что из этого вышла у них однажды размолвка, когда еще не были женаты, но заявление в ЗАГСе уже лежало. Тогда Виталий с коллективом аэропорта, где он работал, по путевке-однодневке собрался в дом отдыха, тот самый, в котором еще до войны отдыхала и Павла Федоровна с Максимом. Только время иное — зимнее.
И как Максим с Павлой, так и Виталий с Шурой, весь день веселились, точно также и выпили все за столом, лишь после обеда устроили не танцы, а вновь пошли гулять — уж больно денек был хорош: тихий, безветренный, с легким морозцем.
В их группе оказалась и прежняя женщина Виталия, на которой он чуть было не женился — она тоже работала в аэропорту. Бывшая зазноба все время задевала Виталия шутками-подковырками, насмешливо поглядывая на Шуру. Подвыпивший Виталий тоже не оставался в долгу, его шуточки становились все откровеннее и пошлее. Вдруг девица неожиданно упала в снег, будто споткнувшись, и, ухватившись за руку Виталия, повалила его на себя. Виталий рухнул на нее точно в такой позе, как если бы они оказались в постели, его глаза заблестели. Он инстинктивно еще сильнее прижался к девице, даже дернулся весь, устраиваясь поудобнее, и губы уже потянулись к ее губам… Но в следующий миг он опомнился, вскочил, стал отряхиваться от снега, забалагурил, дескать, надо же,
И вот неосторожное слово вновь заставило ревность шевелиться, однако, Шура по-прежнему не выпустила ее наружу: не было оснований. Виталий, похоже, любил жену по-настоящему, если помогал во всем, и в дружеских компаниях, помня, видимо, тот неприятный случай в доме отдыха, никогда не обращал внимания на других женщин. Или делал вид, что не обращал?..
И много-много лет спустя Александра поняла, что смерть матери и решение переехать в другой город — это очередная развилка ее жизненной дороги. Кто знает, останься Изгомовы в Тавде, и судьбы их сложилась бы иначе? А, может, рано или поздно выбранный путь все-таки привел бы их к повороту на дорогу, предназначенную Александре свыше, и все равно случилось бы все, что случилось с ними, только, возможно, более трагично, с большей болью. Но Александра не умела еще рассуждать о своей жизни — просто поступала так, как подсказывало сердце. Не умела еще анализировать свои поступки — просто старалась жить по совести и справедливости.
Мысль уехать из Тавды возникла не сама по себе — ничто не держало их в городе. Родных Александры здесь не осталось, мать Виталия окончательно откачнулась, обходила их дом стороной, впрочем, она после ссоры к ним ни разу не заходила, даже на руках никогда не держала своего последнего внука. К тому же отношения Александры с директором типографии Алиной Степановной становились все хуже и хуже. Она была готова уйти из типографии, но не истек еще срок отработки после окончания техникума. Алина Степановна и рада уволить Шуру, неугодную чем-то Потокову, первому секретарю горкома партии. Но в областном управлении, где она усердно хаяла мастера, доказывая неизбежность ее увольнения, Алине Степановне дали понять, что если уволит Дружникову, то у нее будут неприятности, и ей было непонятно, чем смогла угодить девчонка главному инженеру, если он стоит за нее горой.
Однако Шура устала противостоять директору, да и сердце ныло, не переставая, потому она спросила однажды Виталия: «Может, нам уехать из Тавды?» Виталий не только согласился с женой, но постарался, чтобы она не забыла о своей идее.
Вскоре подвернулся и удобный обмен квартирами в другой город, удобный не столь самой квартирой, она-то как раз была хуже тавдинской, сколь близостью к Новороссийску, где жила Лида и возможностью со временем переехать туда. Александра съездила в областное управление, честно рассказала Помазкину, почему собирается уехать из Тавды, и попросила не препятствовать ее увольнению из типографии. Помазкин, не стесняясь молодой женщины, выругался:
— Вот чертова хохлушка! Что она к тебе вяжется?
Александра пожала недоуменно плечами: «Не знаю». Не рассказывать же ему непонятную историю вражды матери с Потоковым, что есть человек в типографии, который спит и видит себя на месте мастера.
— Почему ко мне не обратилась за помощью, что она тебя с места выживает?
— Петр Васильевич, а вы бы мне поверили?
Помазкин подумал, ответил:
— Не знаю, может быть, и поверил, а, может, и нет.
— Вот видите — не знаете. И как бы я стала жаловаться?
— В том то и беда, что ты этого не умеешь. А еще хуже — не умеешь подавать себя и свою работу: молча работаешь, а нет, чтобы иной раз и похвастаться.
Александра улыбнулась: Помазкин был истинным представителем военного поколения, был настоящим «трудоголиком», как стали уже с легким презрением называть людей, полностью отдающих себя любимому делу, те, кто искал большой заработок при легкой работе. И спросила:
— Это вы призываете меня не столько работать, сколько делать вид, что работаешь?