Дорогой ценой
Шрифт:
Кто в состоянии измерить ту боль, которая может поместиться в тесном сердце человека, когда перед глазами двух мужчин, которые на своём жизненном пути друг на друга бросали непроницаемую тень, проходит всё их прошлое со своим обманчивым счастьем, тяжёлой борьбой и горечью?
Члены семьи умирающей женщины, по состоянию которой врачи уже видели, что её пробуждение было последней вспышкой перед угасанием пламени её жизни, поцеловав её, вышли один за другим, оставив её наедине с первым мужем. В комнате стало тихо. Женщина
Щёки её лихорадочно горели. У ног её стоял Манфред. Какая она была красивая! Это была она — его Наталия, но теперь жена другого.
От внутренней боли Коримскому хотелось заскрежетать зубами. Она вдруг очнулась, и их глаза встретились долгим немым взглядом. Он его не выдержал. Ноги его ослабли, и он сел в кресло, закрыв лицо руками.
— Зачем ты позвала меня? — спросил он со стоном.
— Потому что, — ответила она таким печальным голосом, слыша его, никто не удержался бы от слёз, — потому что я теперь знаю, что ты мне не изменял, что мои подозрения были напрасными. Я согрешила против тебя точно так же, как ты согрешил против Людмилы Боринской.
Он выпрямился. Поражённый, он посмотрел на неё.
— Ты об этом знаешь?..
— Я только теперь узнала, когда всё потеряно, что у тебя была невеста, и что она тебе была больше, чем невеста. Я её погубила тем, что стала между вами. Она отомщена и давно у Господа. И я теперь пойду за ней и буду благодарить её за то, что она нас не прокляла, а умерла с молитвой на устах за нас и наше счастье. Однако её молитва не могла быть не услышана, потому что Бог справедлив: Он не мог благословить счастье, построенное на могиле невинной души, которую предали.
— Наталия, будь милосердна! — простонал он.
— Ах, не думай, что я обвиняю только тебя, — говорила она с трудом. — Если бы не я, ты бы Людмилу никогда не оставил. Поэтому я у тебя дважды должна просить прощения: за то, что я виновна в твоей измене, и за то, что опозорила твоё имя. То, что ты обманывал меня, когда заверял, что я твоя единственная любовь — я тебе прощаю, как Христос меня простил. Прости и меня, Манфред!
Она протянула к нему руки. Он упал на колени на том месте, где некоторое время назад стоял на коленях барон Райнер.
— Мне нечего прощать, мы одинаково виновны. Я обманул Людмилу, ты меня оставила и изменила тем, что отдала свою руку Райнеру. И всё же мы не равны, ибо если бы я тебе сказал правду, всё могло быть иначе. Но тогда я не мог этого сделать. А теперь я тебя прошу только об одном: скажи мне, от кого ты узнала правду? Ты уверена, что не ошибаешься?
— Этого я тебе сказать не могу, — вздохнула она, — иначе я человеку с ангельской душой причинила бы большую боль.
— Ах, подумай, он мог бы меня навести на след, а я бы так хотел примириться.
— Примириться?.. Бедный Манфред! Всё это уже прошло! Проси у Господа помилования, обратись к Иисусу Христу; Он один может тебе помочь, Он готов простить всё. Он меня простил и тебя простит, другого пути нет… Манфред, подай мне свою руку, помирись со мной, — сказала женщина после паузы чужим голосом,
— я умираю.
Она приподнялась в постели и прижала руку к сердцу. Видя, что она падает, он подхватил её. Лёд был сломан и последнее самообладание оставило его. С невыразимой болью он осознал, что единственное его счастье вернулось к нему, чтобы умереть на его руках.
— Не умирай!.. — воскликнул он в отчаянии, стараясь ласками и нежными словами привести её в чувство. — Будь моей, как прежде! Мы начнём новую жизнь! Мы понесём тебя на руках, дети и я! О, не покидай нас!
Она не отвечала, хотя он заметил, что слышит его и понимает. Она лежала в его объятиях, как сломанный цветок, с выражением боли на лице.
Вдруг у дверей послышался шорох. Коримский оглянулся и сквозь слёзы увидел прислонившегося, к притолоке бледного человека. Их глаза встретились и…
— наступил ужасный момент!
«Как ты осмеливаешься прикасаться к ней?!» — казалось, говорил угрожающий взгляд барона. «Чего тебе здесь нужно? Она моя и только моя! Она вернулась ко мне!» — казалось, возражал Коримский.
Женщина открыла глаза и посмотрела в сторону дверей. Раздался душераздирающий крик. Лишь в этот момент она осознала величину греха, совершённого ими троими, от которого здесь, на земле, не было избавления; ибо совершённое нельзя было исправить: разделённое грехом соединить было невозможно.
На крик матери прибежала Маргита и увидела, что с одной стороны кровати стоял отец, схватившийся обеими руками за голову; с другой стороны — о ужас! — склонился барон Райнер, а в постели лежала мать с каким-то странным выражением лица.
— О Боже, — сказал кто-то за спиной Маргиты, — она скончалась…
Значит взгляд её, которым она некоторое время назад провожала своих родных из комнаты, был её последним прощанием с ними.
Когда через мгновение все снова собрались в спальне, каждый понял, что убило эту женщину. Николая Коримского вынесли без сознания из комнаты. Адам и Маргита увели старика, который был безутешен. А рядом с умершей остался барон Райнер, без слов утешения со стороны других.
«Но именно он больше других сейчас нуждается в утешении и поддержке, — так думала Анечка, но она не осмеливалась затронуть скорбящего человека. — Кто бы мог ему помочь?.. Брат Урзин!»
Она выглянула за дверь, где молча стоял молодой человек.
— Вы здесь, пан Урзин? Баронесса уже скончалась, она умерла так неожиданно… Ах, какая это боль для всех! Пан Николай потерял сознание, его пришлось унести.
— А вы здесь? — удивлённо спросил провизор.
— Да, все пришли, пан.
— А кто там, у неё?