Дот
Шрифт:
Впрочем — Медведев это давно заметил — физиономии всех водителей, проезжавших мимо холма, были усталые и сонные. Оно и понятно: позади у них была непростая дорога. Пока проедешь по тому ущелью… Медведеву лишь однажды довелось это проделать на попутке; говорят, не так уж и далеко, километров пятьдесят, а ему тогда показалось, что конца той дороге не будет. Ущелье длинное, узкая дорога извилиста; несчетные повороты усыпляли. А обрыв к промоине, в которой весной шумел изрядный поток, заставлял водителей быть в постоянном напряжении.
У подножия холма машины оказывались в мертвой зоне. Прежде мертвую зону контролировал железобетонный каземат. Он и сейчас был там, где его построили — возле самой дороги; но осенью прошлого года его демонтировали. Судя по бойницам, каземат был упакован пушкой и двумя пулеметами. Только двумя, потому что им не нужно было думать о
Жаль — ни одной книжки, хоть какой-нибудь…
Поэтому разглядывание мира через артиллерийский прицел было единственным развлечением. Сидишь в металлическом кресле наводчика, покручиваешь маховички. Уже и не замечаешь, как ствол пушки послушно и мягко сдвигается, словно принюхиваясь к тому, что разглядываешь ты. Терпеливо ждет, когда наконец ты наполнишь казенник зарядом — и позволишь пушке с грохотом и ревом исполнить свое предназначение.
Дот, в котором находилась пушка, должны были разоружить той же осенью, одновременно с казематом, но что-то в военном ведомстве не сложилось, бригаду рабочих и технику перебросили на другой объект (их было много на всех стратегических узлах вдоль прежней границы), а потом руки до него так и не дошли. Как и положено, дот по-прежнему охранялся, раз в трое суток на нем сменялся караул (спецподразделение, к которому был приписан дот, квартировалось в райцентре, это больше ста километров на восток; если каждый день возить на «точку» новую смену — не наездишься). Истекала очередная трехдневка, когда на шоссе появились немцы. Их было много. Словно они копились, копились в ущелье — а потом вдруг хлынули. Танки, бронемашины, пушки на автомобильной и конной тяге, пехота в бронетранспортерах и пешим ходом по обочинам. Пограничники не сразу поняли, что происходит. Правда, и перед этим движение по шоссе было необычно густым, но это были наши. Не только пехота, но и артиллерия, и танки. Однажды танки занимали всю обозримую часть шоссе не менее получаса. В этом не было ничего необычного: армейские маневры. Или передислокация армии, что тоже понятно: в последние дни доходили слухи, что на границе неспокойно. Когда ты всего лишь солдат — тебе остается только гадать о смысле таких перемещений.
Почему пограничники не открыли по немцам огонь?
Во-первых — они опешили. Представьте себе: вы находитесь в глубине своей страны; граница на замке; слава богу — никакой войны нет, а если и начнется — вы не сомневаетесь, вам столько об этом твердили, — что она будет только на вражеской территории. И вдруг — враг перед вами. Вот он. Деловитый, уверенный в своей силе… Пусть бы этому хотя бы что-нибудь предшествовало: паника или стрельба; или хотя бы вражеские самолеты. Так ведь не было ничего! Даже намека. Ничего, чтобы перестроиться, психологически подготовиться…
Во-вторых, на посту пограничников было мало, всего трое, а дот был рассчитан на двенадцать бойцов. Втроем удержать оборону никак бы не получилось. Если стрелять из пушки — кто будет отбиваться от пехоты из пулеметов? Если же сесть за пулеметы — кто будет стрелять из пушки? А ведь именно в пушке был смысл дота, именно пушка могла задержать врага, причинить ему настоящий урон.
Правда, если отбросить арифметику, если обнажить ситуацию, содрать с нее оправдательные покровы, которые на нее цепляет такой находчивый здравый смысл, — если обнажить ситуацию и назвать все своими именами: вот мы — и вот они; они — враги; наш долг — охранять эту землю; и пусть нас мало, пусть этот бой для нас последний — мы все же должны его дать, должны уничтожить столько врагов, сколько сможем…
Погибнуть — но исполнить свой долг…
Если смотреть со стороны — красиво. Достойно.
А если не со стороны?
Если это ты — сейчас, здесь, вот в это мгновение, — должен решиться на такой шаг? Никто за тобой не стоит. Не приказывает. Не подталкивает. Еще минуту назад у тебя и в мыслях ничего подобного не было; ты жил спокойно, размеренно; как-то представлял, что будет завтра и через год; что будешь делать после дембеля. Это грело и укрепляло твою душу, позволяло справиться с трудностями. Еще столько интересного, столько прекрасного тебе предстояло! — красивые девушки, первая в жизни поездка на море, исполнение сокровенной мечты… Ты не только жил — ты и сейчас живешь этим. И вдруг (вот самое главное слово: вдруг) от всего этого должен отказаться? (Никогда! теперь уже никогда не будет ни девушек, ни моря, ни исполнения мечты; ничего не будет.) Как робот ты заправляешь ленту в пулемет… ты от всего — абсолютно от всего! — отказываешься лишь ради того, чтоб убить одного, двух, нескольких врагов…
Представить это невозможно.
Подчеркну еще раз: мы говорим не о вынужденном, подчиненном шаге (если ты не будешь отбиваться — враг добежит до тебя — и убьет; если не поднимешься в атаку — тебя пристрелят свои), но шаге добровольном, продиктованном твоею предыдущей жизнью.
Другое дело, если между тобой и твоим смертельным выбором есть достаточно большой зазор, если есть время, чтобы привыкнуть к ситуации — и созреть. Ты уже знаешь о разрушенных городах, о массовых казнях, о повешенных (в назидание), об убитых женщинах и детях. Ты уже знаешь, что и у тебя (ведь ты — на линии огня) практически нет шансов уцелеть, потому что выживет один из ста. Возможно, когда-то, потом — будет другая арифметика, а пока — если очень повезет — выживает один из ста. И когда приходит твой черед (речь уже не идет о смерти, а только о выполнении долга перед родиной; в тебе срабатывает биологическая программа, как в трутнях и муравьях-воинах, которым природой прописано бросаться на защиту родной колонии), — ты нападаешь на врага с единственной мыслью: уничтожить этих гадов как можно больше.
Короче говоря, спонтанно можно только отбиваться, а для нападения требуется особое, подготовленное состояние души.
У трех красноармейцев, охранявших дот, такого состояния души не было. Их привозили на эту «точку» не для защиты от врага (такое и в дурном сне не могло привидеться), а лишь чтобы ее никто не разорил. Ведь этот дот, как и в его прежнем, приграничном статусе, все еще был упакован под завязку. Снаряды, патроны, провиант находились в нем в полном комплекте. Разумеется, не в таком, чтобы выдержать долговременную осаду, но в достаточном, чтобы отбиваться несколько суток, продержаться, пока перегруппируются и подойдут свои.
Их поставили охранять, а не воевать.
К тому же — неравенство сил было столь огромным…
Первым опомнился младший сержант, главный на посту. И прикрыл амбразуру, оставив небольшую щель для наблюдения. Приказал: «Амбразуру не открывать. Ничем не выдавать своего присутствия. У нас есть конкретная задача — охранять дот, — и мы ее выполним…»
Дот был закамуфлирован; неопытный человек мог лишь случайно его заметить. К тому же внимание проезжих отвлекалось остовом демонтированного артиллерийского каземата. Каземат впечатлял мощью своих стен; пока разглядишь толком — холм уже остался позади. Но наметанный глаз легко угадывал на склоне контрэскарп, непреодолимый для танков. Контрэскарп врезали в склон несколько лет назад, местами он осыпался, сгладился, зарос травой и мелким кустарником, который до прошлого года вырезали, расчищая сектора обстрела для пулеметов. Тем не менее он уцелел и был трамплином для глаза. После контрфорса взгляд искал дот — и легко его обнаруживал, логичное навершие холма. Дот венчал холм и походил на огромный заросший валун. Конечно же — немцы его видели, но их передовому дозору было важно, что из дота не стреляют, а мертвый каземат навязывал подсказку, что и дот пуст. Подниматься по крутому склону без особой нужды охотников не нашлось, к тому же немцы спешили нагнать отступавшего врага. Так и проехали. А те, что двигались следом, знали, что дорога свободна, проблем нет. Позади было уже столько брошенного красноармейского добра, столько военной техники и пленных, что какой-то мертвый дот не вызывал и малейшего интереса.
Правда, одно исключение все же случилось. На второй день (немцы появились накануне) после полудня небольшой грузовичок, груженный шанцевым инструментом, свернул к реке. Там желтел измолотой в пыль глиной съезд через кювет и накатанная еще в мирное время колея, отчетливо видная среди чахлой травы. Большому грузовику через кювет дороги не было, наверняка бы застрял, а этот грузовичок был вроде нашей полуторки, да и груз плевый. Ему что? — аккуратно съехал, чуть газанул, выбираясь из кювета — и в дамках.