Древняя Русь. Эпоха междоусобиц. От Ярославичей до Всеволода Большое Гнездо
Шрифт:
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
КИЕВ: ЯБЛОКО РАЗДОРА
1132-1157 гг.
Глава 1.
НОВЫЙ БАЛАНС СИЛ
I
«И раздрася вся Русьская земля» — эти слова новгородского летописца, которые он предпослал описанию бурных событий, разыгравшихся в далеких от него южнорусских землях вслед за смертью Мстислава, стали горьким эпиграфом ко всему последнему столетию истории Киевской Руси — времени, когда главное место на страницах летописей заняли «бещисленыя рати и великыя труды, и частыя войны, и многия крамолы, и частая востания, и многия мятежи». Конечно, в самих этих явлениях не было ничего принципиально нового: всего этого в избытке хватало и прежде. Но если до сих пор внутренние крамолы и мятежи еще могли казаться аномалией, время от времени взрывавшей спокойное течение древнерусской политической жизни, то теперь они сделались правилом, заурядным явлением повседневности. «Усобица» до того въелась в быт, что слово это стало означать всякую войну, в том числе и с внешним врагом{127}. Новшество, стало быть, заключалось не в сути, а в масштабах. Последние же были столь велики, что создали у историков впечатление «распада» Русской земли на отдельные независимые княжества и дали повод говорить о наступлении полной политической «раздробленности» государства. Эта стандартная картина децентрализации, перехода от единого к множеству, неизменно воспроизводилась учеными различных школ, хотя и окрашивалась в разные цвета: кому-то Русь после Мстислава представлялась «федерацией» княжеств, а кто-то рассуждал о «феодальной раздробленности» как закономерном этапе развития русской «феодальной монархии».
В рамках линейного повествования о политической истории эта схема и в самом деле видится единственно возможной. И тем не менее такой взгляд на процессы, возобладавшие в развитии политической системы Древней Руси начиная со второй трети XII в., как и сами термины, употребляемые для характеристики этих процессов, не вполне адекватно передают существо дела — то, да не то. В конце концов, аргументация в пользу этих определений и исторических схем всегда занимает меньше места, чем оговорки об их неточности. Нередко упускалось из виду главное: то, что пресловутая «раздробленность» Руси была сложным, диалектически противоречивым явлением, в котором центробежные тенденции, набиравшие силу с конца XI в. и особенно ярко проявившиеся во второй половине XII — начале XIII в., соперничали с противоположными, центростремительными, действовавшими во всех областях древнерусской жизни — общественной, экономической, политической, культурной — и на разных социальных уровнях — как верхних, так и нижних. Утрата киевскими князьями государственного контроля над большей частью территории Русской земли, как ни парадоксально это звучит, вовсе не означала «распада» Древнерусского государства. Не случайно памятники этого времени полны плачей и сетований на политическую рознь князей, на их раздоры и войны, на непослушание младших старшим, однако при этом ни в одном из них «мы не встречаем даже намека на то, что государство распадается вместе с дроблением княжеских уделов»{128}. Нескончаемые жалобы древнерусских книжников конца XII — начала XIII в. на упадок нравственного духа династии и их литературные панихиды по былой славе не могут заслонить тот факт, что Русская земля как государственный организм представлялась им в целом той же самой страной, что и Русь эпохи Владимира и Ярослава. И они были по-своему правы, ибо в конечном счете основы государственно-династического порядка не претерпели с тех пор кардинальных изменений. Тяготение к централизации в X—XI столетиях было ничуть не сильнее, чем в XII и XIII вв. Просто тогда было меньше нарушителей единства страны, а в распоряжении киевского князя имелось больше возможностей сдерживать проявления неподчинения и сепаратизма. Необходимо также помнить и то, что с государственно-правовой точки зрения того времени «княжеские усобицы принадлежали к одному порядку явлений с рядами, имели юридическое происхождение, были точно таким же способом решения политических споров между князьями, каким служило тогда поле, судебный поединок в уголовных и гражданских тяжбах между частными лицами; поэтому вооруженная борьба князей за старшинство, как и поле, называлась «судом Божиим». Бог промежи нами будет или нас Бог рассудит — таковы были обычные формулы объявления междоусобной войны. Значит, княжеская усобица, как и ряд, была не отрицанием междукняжеского права, а только средством для его восстановления и поддержания»{129}. Таким образом, под «раздробленностью» Руси следует понимать не столько новое качество древнерусской политической системы, сколько резко возросшее количество дезинтеграционных явлений, присущих властным отношениям между членами династии и в прежние времена. Но особенные острота и интенсивность, с которыми они дали о себе знать, делали их «явлениями нового характера уже по существу»{130}.
Основная причина обострения противоречий внутри династии заключалась в ее стремительном численном росте. Если на всем протяжении XI в. на исторической сцене действовали не более трех десятков князей, то в следующем столетии княжеский род разросся в настоящее «племя», выделившись в особую социальную категорию. От XII в. сохранились имена около двухсот членов правящего рода{131}, но действительное их число было, несомненно, намного большим. Среди социальных факторов, больше всего способствовавших умножению династии, нужно выделить христианство с его нравственно-политической проповедью братской любви, «послушанья» младших старшим, «непогубленья» христианских душ и внедрением крестоцелования в качестве основы урегулирования междукняжеских отношений и конфликтов. И церковь добилась своего: со второй половины XI в. личность князя обрела неприкосновенность, его можно было лишить волости, но не жизни; случаи намеренного умерщвления князьями своих родственников свелись к единичным инцидентам, вызывавшим всеобщее осуждение. Но, всеми силами отвращая князей от физического взаимоистребления, церковь тем самым невольно множила распри и усобицы, ибо с каждым новым десятилетием все более многочисленные поколения княжеского рода вступали в борьбу за столы и земли, выясняя между собой родственные счеты.
За неполное столетие, истекшее после смерти Ярослава, династия так и не смогла выработать политическую культуру, опирающуюся на общеобязательные правила и образцы. Узаконения и соглашения в этой области никогда не носили стратегического и всеобъемлющего характера, длительность их действия не превышала срока жизни одного поколения; каждое очередное новшество не отменяло предыдущий порядок наследования, а дополняло его, расширяя область произвола и множа число спорных ситуаций. Очередность занятия киевского престола и связанная с ней перетасовка прочих волостей не были вполне предсказуемыми политическими процедурами и раньше, когда круг возможных претендентов ограничивался членами одной семьи; а теперь, с разветвлением родов и семей и уменьшением степени кровного родства, распутывание генеалогических связей и установление династической иерархии и вовсе стали напоминать мучительную головоломку. Если в середине XI в. о трех Ярославичах, соправителях Русской земли, еще можно было сказать, что они «есте братья единого отца и матере», то князья второй трети XII в. принадлежали уже к нескольким семейным гнездам — Мономашичей, Святославичей, Изяславичей, Ростиславичей, Рогволожичей, — представители которых считались между собой двоюродным, троюродным и даже еще более отдаленным родством. Живое сознание кровных уз было утрачено. Кровнородственная терминология, еще совсем недавно служившая инструментом для выстраивания иерархических связей, превратилась в чистую условность, так что дядя, например, мог сказать племяннику: «Ты мой еси отец, а ты мой сын, у тебе отца нету и у мене сына нету, а ты же мой сын, ты же мой брат», причем «усыновленный» племянник вполне мог оказаться старше дяди годами, а «братья» — не иметь общих родителей. Разумеется, это привело и к новому пониманию старейшинства, которое теперь все чаще опиралось не на кровное (генеалогическое) право, а на реальный политический вес того или иного князя, его фактическую силу и личное значение, а иногда и просто на его возрастное, физическое старшинство. Возникло даже старейшинство по уговору, ряду, то есть уже совершенно фиктивное, существовавшее только в сфере юридических определений. Иметь кого-то «в отца место и во всей воли его ходити» на этом условном дипломатическом языке междукняжеских отношений второй половины XII — начала XIII в. стало всего лишь официальной формулой «поряда», означавшей, что один князь ищет покровительства другого, находится у него в подчинении, и признавалось такое старейшинство и «отцовство» лишь до тех пор, пока действовал договор.
Старшинство приобретали силой или по договору, в иных случаях его даже жаловали, но оно больше не наследовалось естественным путем. Само понятие единственного законного наследника великого княжения практически исчезло. В любой момент о своих правах на киевский престол могло заявить не меньше двух-трех претендентов, чьи претензии были более или менее обоснованны с точки зрения родовых, семейных или отчинных норм «княжого» владения, и еще по крайней мере один предприимчивый князь, не располагающий в пользу своей кандидатуры никакими другими доводами, кроме того, что не место идет к голове, а голова к месту. Теперь уже не старейший князь занимал киевский стол, а победитель в борьбе за великое княжение признавался старшим князем. Характер усобиц от этого значительно изменился. В прежние времена их затевали главным образом бездольные изгои, исключенные из старшинства и искавшие себе отцовских или хоть каких-нибудь волостей на окраинах Русской земли; теперь же вооруженная борьба происходит в центральных областях Руси преимущественно между представителями старших линий княжеского дома, владельцами крупных отчин, за право наследовать великое княжение, чтобы затем, уже по этому факту обладания киевским столом, претендовать на династическое старшинство и требовать себе послушания: «А мне дал Бог вас, братью свою, всю имети и весь род свой в правду».
Между тем власть великого князя Киевского становится все более номинальной. К нему еще обращаются со словами: «Ты еси старей нас в Володимирих внуцех», младшие князья еще выражают желание «ездить подле его стремени», но все это уже этикетные формулы, а не реальные отношения. Названый отец все-таки совсем не то, что отец природный. После Любецкого ряда 1097 г. великий князь больше не верховный судья и не единственный защитник обиженных родичей. Он теряет право на получение дани от них, и, главное, он уже не может по своей воле раздавать города и волости в Русской земле, не может и лишить младших князей их отчин. В его полноправном владении находится лишь «великокняжеский домен» (Киевская земля) и его собственная отчина. Любая попытка со стороны великого князя самовластно распоряжаться чужими отчинами немедленно встречает отпор. Аргументы ослушников столь же просты, сколь незыблемы в юридическом и нравственном отношении: «Лучше мне смерть на своей отчине и дедине, чем Курское княжение; отец мой в Курске не сидел, а в Переяславле: хочу умереть на своей отчине». Более того, младшая «братья» постепенно усваивает представление, что «великий князь для них только до тех пор отец, пока любит их и творит не свою, а их волю»{132}. Стоит ему не удовлетворить их притязания на те или иные волости, как они посылают к нему сказать: «Аже ны не даси, а нам самим о собе поискати» («Если ты нам не дашь, то сами возьмем»), А намерение великого князя согнуть их в свою волю теперь уже и вовсе расценивается как оскорбление их «княжого» достоинства и достаточный повод для неповиновения с оружием в руках: «Мы тя до сих мест акы отца имели по любви, аже еси с сякыми речьми прислал не акы к князю, но акы к подручнику и просту человеку, а что умыслил еси, то дей, а Бог за всем», то есть: сразимся, а там Бог рассудит, кто прав. Интересы великого князя больше не олицетворяются с общерусскими, и в конце XII в. «Святослав грозный, великый киевскый» (Святослав Всеволодович) на страницах «Слова о полку Игореве» с горечью признается в своем совершенном бессилии: «Н се зло: княже ми непособие» («Одна беда: князья мне не в помощь»). Тогда же наряду с великим князем Киевским появятся другие великие князья, в результате чего династическое старшинство (то есть реальное политическое верховенство) и киевский стол разойдутся навсегда.
Свою роль в ослаблении междукняжеских связей сыграла и благоприятная для Руси обстановка на южных рубежах. Вместе с временным исчезновением половецкой угрозы отпала необходимость в объединении сил ради отражения натиска «поганых». Утраченная привычка князей действовать сообща против степного врага была кое-как восстановлена лишь в конце XII — начале XIII в.
Упадок великокняжеской власти происходил на фоне бурного экономического, политического и культурного подъема древнерусских областей и городов [235] — процесса, отчасти порожденного действиями самой же центральной (великокняжеской) власти, но имевшего также и собственные корни. В конце X — первой половине XI в. в основном завершился распад родоплеменных отношений, вследствие чего бывшие племенные территории восточных славян преобразовались в земли-волости, составленные из главного города с пригородами (младшими городами) и сельских округ. Их пределы большей частью совпадали с прежними племенными границами, однако население этих новых административных единиц размещалось теперь не по родственному, а по территориальному принципу {133} . Каждая волость фактически представляла собой «вполне законченное социальное целое со всеми необходимыми элементами государственности» {134} . У нее была и своя определенная территория, и свой «народ», и самостоятельная верховная власть в виде веча, туземной знати («старцев градских») и великокняжеского посадника (воеводы или князя, представителя владетельной династии). Хотя последний и олицетворял собой до поры до времени власть великого князя, но еще в большей степени его деятельность служила интересам местного общества, — защищал ли он границы волости от внешних врагов, содействовал ли освоению новых земель и сбору даней с покоренных племен или оказывал покровительство развитию ремесла и торговли.
235
Говоря о событиях X в., летописи упоминают 24 города, XI в. — еще 88, а в повествовании о русской истории XII столетия появляются названия 119 новых городов (см.: Кузьмин А.Г. Феодальная раздробленность Руси в XII — начале XIII века //download/history/Kuzmin7.pdf. С. 4).
На протяжении всего XI и первой трети XII в. расцвет волостей, казалось, отражал первенствующее значение Киева, повышая его статус общерусского центра, «матери городов русских». Сидевшие в областных городах сыновья и внуки, братья и племянники великого князя были как бы спицами, скреплявшими колесо древнерусской государственности. Но сама эта система управления областными землями, базировавшаяся на понятии коллективного (родового) владения, порождала такие изменения их политического и культурного ландшафта, которые центральная власть не могла ни предвидеть, ни предотвратить.
Прежде всего, князья, занявшие столы волостных городов, стремились поднять престиж этих периферийных центров, вкладывая значительную часть собираемых с них доходов в строительство укреплений, общественных и церковных зданий, благоустройство улиц и площадей. Со временем областные столицы утрачивали провинциальный облик и дух. Великолепные каменные храмы, монастыри, княжеские дворцы и даже новые епископские кафедры способствовали росту местного самосознания, — естественно, в ущерб киевоцентризму{135}.
Очень рано, уже на рубеже X—XI вв., волости приобрели черты городов-государств, отношения между которыми часто принимали характер межгосударственных{136}. На дальнейшее их обособление решительным образом повлияла известная нам политическая тенденция к закреплению волостей за отдельными линиями княжеского дома. Раньше всего она дала себя знать на тех окраинах Руси, которые были выделены в постоянное владение князей-изгоев: в Полоцкой и Галицкой волостях. В XII в. к таким «изгойским» землям присоединился ряд других волостей: Муромо-Рязанская, доставшаяся младшему из черниговских князей, Ярославу Святославичу, Турово-Пинская, отошедшая к правнукам Святополка Изяславича, и, наконец, Городенское княжество, ставшее постоянным владением потомства Игоря Ярославича, князя Волынского (см. с. 8). По верному наблюдению В.О. Ключевского, в географическом отношении князья-изгои «очутились владельцами оконечностей территориальных, окраин Русской земли, наиболее отдаленных от «матери русских городов»: как будто теплое родственное чувство князей, еще бившееся с некоторой силою около сердца земли, Киева, охладевало и застывало на ее оконечностях, вдали от этого сердца»{137}.