Древняя Русь. Эпоха междоусобиц. От Ярославичей до Всеволода Большое Гнездо

Цветков Сергей Эдуардович

При жизни известных нам Володаря и Василька Ростиславичей Галицкая земля была поделена на две большие волости — Перемышльскую и Теребовльскую. Оба Ростиславича умерли в 1124 г. Сыновья их не умели ужиться мирно и постоянно посягали на владения друг друга. Победителем из этой продолжительной междоусобицы вышел младший сын Володаря Владимирко, который после смерти своего родного брата, перемышльского князя Ростислава, и двоюродных, Григория и Ивана Васильковичей, объединил под своей властью уделы отца и дяди (1141). Последний из его живых родственников, племянник Иван Ростиславич, заперся в Звенигороде на положении изгоя.

Стольным городом объединенного княжества Владимирко избрал Галич — крупный город в верхнем течении Днестра, расположенный на высоком (около 70 метров), труднодоступном мысу. Главным источником богатства галичан, а следовательно, и их князя была торговля с Византией. Поэтому Владимирко установил прочный политический союз с византийским императором Мануилом I Комнином (1143—1180), чему в немалой степени способствовали династические узы, существовавшие между его отцом и домом Комнинов [258] . По-видимому, галицкий князь даже признавал формальный сюзеренитет Мануила. Во всяком случае, именно так историки толкуют краткое сообщение византийского историка Иоанна Киннама, который говорит о Владимирке как о союзнике и подданном императора ромеев ^{158} .

258

По летописному известию, в 1104 г. сестра Владимирка (не названная по имени «дщи Володарева») была выдана замуж за одного из родных дядей Мануила I (из числа сыновей императора Алексея I Комнина).

Для остальных своих соседей Владимирко был скорее опасным врагом, чем надежным другом. Полякам он неустанно мстил за предательский захват его отца в 1122 г. (см. с. 157).

Польский хронист Винцентий Кадлубек с содроганием повествует о взятии им в 1135 г. города Вислицы (на реке Нида, в Малой Польше): «Стыдно вспомнить, кровью скольких жертв и сколь бесчеловечно опьянялось гнусное варварство». Воины Владимирка, по его словам, — это «львы с окровавленными клыками». Характер галицкого князя рельефно выступает из рассказа Кадлубека о поступке Владимирка с каштеляном (градоначальником) Вислицы, который помог ему овладеть городом: «Этого же отца предательства, сына погибели, питомца вероломства [Владимирко] вначале почитает высочайшими из существующих даров, опьяняет высшими милостями, заключает в объятия, назначает на самые высшие должности. Однако, пока предатель не подозревает ничего дурного, дабы нежданное копье поразило глубже, а с высокой ступени падать было бы страшнее, почти в тот же момент, что и возвысил, низвергает, и низвергнутого лишает зрения, вырывает язык и оскопляет, говоря: «…пусть не будет потомства у змеи, у вероломного чудовища не родится чудовище еще более пагубное».

Неустойчивыми были и отношения Владимирка с Венгрией, несмотря на то что мать и жена его, по некоторым сведениям, происходили из этой страны. Однако это не помешало ему неоднократно воевать с венграми или оказывать помощь их противникам.

Став правителем фактически независимого Галицкого княжества, Владимирко продолжил традиционную политику Ростиславичей, изо всех сил противясь упрочению власти киевских князей на Волыни. Когда в 1144 г. Всеволод Ольгович захотел посадить во Владимире-Волынском своего сына Святослава, Владимирко проявил себя, по выражению летописца, «многоглаголивым» спорщиком, ни за что не соглашавшимся на такое соседство. Дело кончилось тем, что галицкий князь отослал в Киев свою крестную грамоту (запись о присяге великому князю), а Всеволод в ответ двинул против него войска. Огромная рать состояла из дружин почти всех русских князей и вспомогательных отрядов поляков и половцев. Масштабы военных приготовлений свидетельствуют о том, что Всеволод не сомневался в способностях Владимирка устроить крупную смуту. Но Владимирко и тут сумел отвести от себя угрозу одной силой своего красноречия. Он убедил Всеволодова брата Игоря Ольговича выступить посредником между ним и великим князем, пообещав за это помочь Игорю сесть на киевский стол после смерти Всеволода. Послушавшись брата, великий князь пошел на мировую, которая, правда, обошлась Владимирку недешево: Игорь за свои труды получил от него 1400 гривен серебра. Прежде Владимирко много говорил, а теперь много заплатил, говорит по этому поводу летописец.

^{План древнего Галича (по П. Раппопорту): А — Успенский собор 1152 г.} 

Между тем в самом Галиче у Владимирка имелись многочисленные враги, недовольные его крутым нравом. Зимой 1144/45 г., когда Владимирко выехал из города на многодневную охоту, галичане послали за его племянником, звенигородским князем Иваном Ростиславичем, и посадили его у себя княжить. Владимирко с дружиной три недели осаждал свой собственный стольный город. Ему помог случай: 18 февраля Иван сделал неудачную ночную вылазку, во время которой чересчур далеко оторвался от городских стен, был окружен и, растеряв дружину, бежал на Нижний Дунай [259] . Галичане и после этого еще целую неделю не пускали Владимирка в город и лишь 25 февраля, в Прощеное воскресенье, «нужею» открыли ворота. Вероятно, они надеялись, что христианский праздник милосердия смягчит сердце князя, но Владимирко по-своему отпраздновал возвращение в Галич: «многы люди исече, а иныя показни казнью злою», по свидетельству летописца.

259

Дунайскую область, где скрывался Иван Ростиславич, летописцы называют Берладью — вероятно, по имени р. Берлад (Бырлад), впадаю щей в Сирет, левый приток нижнего Дуная. О проблемах локализации летописного топонима Берладь см.: Коновалова И.Г., Перхавко В.Б. Древняя Русь и Нижнее Подунавье. М., 2000. С. 76—78. Здесь Иван Ростиславич набрал себе новую дружину, с которой потом служил многим русским князьям. С тех пор за ним закрепилось прозвище Берладник.

Возвращение на Русь Ивана Ростиславича, который нашел убежище в Киеве, послужило причиной новой войны галицкого князя со Всеволодом. В 1146 г. Владимирко взял Прилук — пограничный город Киевской земли. Всеволод снова собрал братьев и шурьев, поляков и половцев, с которыми осадил Звенигород. После первого же приступа вражеской рати к городскому «острогу» (видимо, огороженному посаду) звенигородцы на вече постановили сдать город великому князю. Но воевода Владимирка, боярин Иван Халдеевич, решительными мерами пресек измену. По его приказу три наиболее горластых мятежника были схвачены, рассечены пополам и выброшены за стены города. Экзекуция произвела должное впечатление. Остальные звенигородцы после этого стали биться с врагом «без лести». На третий день осады Всеволод предпринял решительный штурм, продолжавшийся от зари до позднего вечера. Войско великого князя зажгло Звенигород в трех местах, но горожане потушили пожары и отстояли город. Продолжению войны помешала болезнь великого князя, которая вскоре и свела его в могилу.

Глава 4.

МИМО ДЯДЕЙ

В последние годы своей жизни Всеволод не уставал оказывать Изяславу Мстиславичу знаки внимания. Когда тот в 1144 г. выдавал свою дочь замуж за полоцкого князя Рогволода Борисовича, великий князь «приде с женою и со всеми боляры и с кыяны Переяславлю на свадьбу». Но в следующем году Изяслав узнал истинную цену дружбы хитрого Ольговича. Чувствуя приближение смерти, Всеволод собрал в Киеве братьев своих, родных и двоюродных, послал также за Изяславом и огласил перед ними свое завещание: «Володимир [Мономах] посадил Мьстислава сына своего по собе в Киеве, а Мьстислав Ярополка брата своего. А се молвлю, оже мя Бог поиметь [когда меня Бог возьмет, то есть после моей смерти], то аз по собе даю брату своему Игореви Киев». Смысл этой речи С.М. Соловьев комментирует следующим образом: «Преемство Мстислава после Мономаха и преемство Ярополка после Мстислава нарушило в глазах Ольговича старый порядок, по которому старшинство и Киев принадлежали всегда самому старшему в роде; так как Мономаховичи первые нарушили этот обычай в пользу своего племени, то теперь он, Всеволод, считает себя вправе поступить точно так же — отдать Киев после себя брату, хотя Игорь и не был после него самым старшим в целом роде Ярославовом»^{159}. Другими словами, начинание Мономашичей обратить Киев в свою генеалогическую отчину натолкнулось на точно такое же стремление Ольговичей.

Сообщив свою волю, Всеволод пожелал, чтобы все присутствующие тут же поцеловали крест Игорю. Изяслав Мстиславич сильно воспротивился этому и был приведен к присяге едва ли не силой («по нуже»). Позже, уже прикованный болезнью к постели, Всеволод урядился о своем наследнике со знатными киевлянами, которые, показав Игоря вечу, привели народ ко кресту. Толпа кричала, что примет Игоря с радостью, но, как замечает летописец, эти слова были всего лишь «лестью», притворством.

Последствия всеобщего криводушия не замедлили сказаться.

1 августа 1146 г. умер великий князь Всеволод. За семь с половиной лет княжения в Киеве он настроил против себя все население города — как знатных, так и простых людей. Киевляне, привыкшие к тому, что при Владимире Мономахе и его сыновьях «княж двор» был открыт для всех, кто искал справедливого суда, негодовали на Всеволода, отдавшего княжой суд на откуп своим тиунам — киевскому Ратше и вышгородскому Тудору, которые бесчинствовали, разоряя всю Киевскую землю вирами и поборами [260] . Поэтому при похоронах Ольговича не слышно было обычного в таких случаях народного плача, а летописцы не сказали об усопшем князе ни одного доброго слова [261] .

260

Против таких бессовестных «душегубцев» восстает одно церковное поучение, написанное приблизительно в это время: «Душегубства различны суть: не только, что человека погубить, но и другое — если озлобить раба или должника, или смерда, если они от нужды погибнут или к поганым убегут» (цит. по: Тихомиров М.Н. Крестьянские и городские восстания на Руси. XI—XIII вв. С. 155).

261

Татищев выписал из пропавших впоследствии летописей такую характеристику Всеволода: «…мудр [хитер] был в советах и судах, для того, кого хотел, того мог оправдать или обвинить. Много наложниц имел и более в веселиях, нежели расправах [то есть в делах государственного управления и судопроизводстве] упражнялся. Чрез сие киевлянам от него тягость была великая, и как умер, то едва кто по нем, кроме баб любимых, заплакал, и более были рады…»

Похоронив брата в родовой усыпальнице Ольговичей при вышгородской церкви Святых Бориса и Глеба, Игорь поехал в Киев на великое княжение; его сопровождал брат Святослав Ольгович. По приезде в город Игорь занял княжеские хоромы на Горе, на «Ярославовом дворище», и созвал сюда киевлян [262] , чтобы привести их к присяге. К тому времени в Киеве уже сильно стосковались по Мономашичам; тем не менее, не смея перечить Игорю из-за его «свирепого и гордого» нрава, все послушно поцеловали ему крест. Однако, как только киевляне покинули княжий двор, скрытое недовольство прорвалось наружу. Новое вече, собравшееся стихийно у «Туровой божницы» [263] , на Подоле, послало за князем, чтобы урядиться с ним по своей воле. Игорь приехал на зов, но, то ли сочтя ниже своего достоинства лично говорить с толпой, то ли из предосторожности, остановился с дружиной поодаль, а вместо себя отправил на вече Святослава. Вернувшись, тот сообщил брату, что вечники клянут «Всеволожих тиунов», которые «погубили» (разорили) Киев и Вышгород, и требуют, чтобы великий князь впредь лично «правил» (судил) тех, «кому будеть обида». Святославу пришлось от имени брата заверить вече, что княжеская администрация не будет чинить киевлянам «насилья никоторого же», а тиуны будут ставиться с согласия горожан («а се вы и тивун, а по вашей воле»). Тем самым жители Киева добились уступки, в известном отношении аналогичной праву новгородцев выбирать себе посадника. «Аз, брате, — подытожил исход переговоров Святослав, — целовал крест на том кыяном, яко быти тебе князем в правду [что ты будешь исправно нести государственные обязанности], а людем, кому до кого будеть обида, ино ти их судити в правду самому или мне, а тиуном их не судити, ни продавати [не облагать продажами — судебными штрафами]. А что были тивуни брата нашего [Всеволода], Ратьша и Тудор, а тем не быти, а кому будеть быти, ино им имети к суду уроком [тем судить по закону], а в свою волю им людей не продавати [не своевольничать, разоряя людей продажами]» (Воскресенская летопись под 1146 г.). Игорю условия ряда показались приемлемыми, и он тоже вслед за братом поцеловал крест перед «лучшими мужами» из «кыян», подъехавшими вместе со Святославом засвидетельствовать клятву великого князя.

262

По Татищеву, это были «вельможи» и знатные люди. Древнейшие летописные списки употребляют неопределенный (в социальном смысле) термин «кыяне».

263

Считается, что свое необычное название эта киевская церковь могла получить либо от местного урочища Тур (см.: Калайдович К.Ф. Памятники российской словесности XII в. СПб., 1822. С. XII), либо по легендарному имени убитого на этом месте варяга-мученика — Туры (см. о нем: Цветков С.Э. Русская история. Кн. 3. С. 67, примеч. 1).