Древняя Русь. Эпоха междоусобиц. От Ярославичей до Всеволода Большое Гнездо

Цветков Сергей Эдуардович

Новгородское движение 1136 г. вызвало многочисленные комментарии историков. Некоторым из них оно представлялось социальной «революцией» или высшей точкой «антикняжеской борьбы», с которой начинает свой отсчет история Новгородской республики^{151}. Сегодня подобные оценки выглядят весьма и весьма далекими от исторической реальности. Детальные исследования положения князя в Новгороде до и после 1136 г., проведенные В.Л. Яниным на материале княжеских грамот и вислых печатей, бывших на Руси атрибутом власти и выражением государственной юрисдикции, полностью опровергают эти умозрительные схемы, переносящие на первую половину XII в. характерные черты общественного устройства, свойственные Новгороду в эпоху позднего Средневековья. Обнаружилось, например, «активное участие епископа и веча, то есть органов республиканского управления, в распоряжении землей до 1136 г., во времена, которые казались исследователям периодом полного господства князя в этой области». И наоборот, оказалось, что и после 1136 г. князья отнюдь не теряют права распоряжаться новгородским земельным фондом^{152}; более того, положение княжеской власти только упрочилось, а роль князя возросла. Изучение сфрагистических памятников новгородского происхождения продемонстрировало массовое распространение княжеских печатей именно с 30-х гг. XI столетия. «В период с 1136 г. до конца первой четверти XIII в., — пишет Янин, — в Новгороде примерно 40 печатям княжеского круга противостоит 14 епископских булл и около десятка проблематичных посадничьих печатей». Создается несколько парадоксальная, с точки зрения ученого, ситуация: «Казалось бы, успешное восстание 1136 г., приведшее к торжеству антикняжеской коалиции, должно было отменить княжескую печать и привести к максимальному развитию буллы республиканской власти, но в действительности наблюдается как раз противоположное явление. Посадничья булла после 1136 г. становится почти неупотребительной… Напротив, княжеская булла с этого момента получает широчайшее развитие, оттесняя на задний план другие категории печатей»^{153}.

Однако все эти кажущиеся парадоксы перестанут выглядеть таковыми, если признать, что главное новшество, которое привнесли в новгородскую жизнь события 1136 г., относилось к области межрегиональной политики, а не к местному общественному устройству ^{154} . Вся предыдущая, более чем вековая распря Новгорода с князьями [247] отнюдь не была борьбой против собственно княжеской власти. Князь из киевской династии был здесь столь же необходим для поддержания статуса Новгорода как столичного центра земли-княжения и вообще для обеспечения нормального хода жизни, как и в любом другом «стольном» городе. Новгородский князь противостоял органам общинного самоуправления лишь в той мере, в какой сохранял зависимость от Киева, и настолько, насколько являлся ставленником киевского князя. Во всем остальном княжеская власть в Новгороде была органично встроена в систему местной администрации. Поэтому если борьба новгородцев за ликвидацию господства Киева и принимала с неизбежностью форму антикняжеских выступлений, то лишь потому, что это господство персонифицировалось в князьях-наместниках. По существу же своему «это была борьба за независимость от киевских князей, но не против княжеской власти как социального института» ^{155} . В 1136 г. Новгород решительно порвал с киевским диктатом в деле замещения новгородского стола, чтобы больше уже никогда не подчиняться ему. Изгнание Всеволода окончательно устранило последние остатки власти Киева над Новгородом, вызвав существенные изменения в отношениях князя с новгородцами. Перестав быть ставленником (наместником) киевских правителей, новгородский князь сделался в полном смысле слова носителем местной власти, зависимым главным образом от веча, и эта перемена в его статусе сообщила еще большую устойчивость княжеской власти в Новгороде, зафиксированную данными сфрагистики ^{156} . Другое дело, что после того, как у новгородцев отпала необходимость в различных ухищрениях, вроде «вскармливания» князя, они получили более широкое поле для политического маневра, и эти новые возможности привели к более частой смене князей на новгородском столе, что, в свою очередь, постепенно изменило расстановку социально-политических сил в пользу городской верхушки — бояр и епископа. Но — и об этом можно говорить с полной уверенностью — среди участников мятежного веча 1136 г. не было еще никого, кому бы грезился, пусть даже в самых смутных чертах, величавый образ Новгородской республики [248] .

247

Которую, кстати, и не следует выделять как нечто феноменальное в древнерусской истории XI — начала XII в. Новгород никоим образом не являлся единственным местом на Руси, где жители изгоняли князей или вступали в ними в переговоры. Достаточно вспомнить киевские волнения 1068—1069 гг., обстоятельства вступления на киевский престол Владимира Мономаха в 1113 г. или события в Полоцке в 1132 г.

248

В это время, по словам В.И. Сергеевича, народ еще «сознает свою неспособность устроиться без князя и вместе с тем понимает необходимость дать ему высокое положение в своей среде, без чего не было бы возможно достижение целей призвания. Князь есть народная власть» (Сергеевич В.И. Лекции и исследования. 3-е изд. СПб., 1903. С. 134).

III

Перемена князей на новгородском столе спровоцировала новый виток междоусобной брани на Руси. Прежде всего это касалось самого Новгорода, где приезд Святослава Ольговича только разжег политические страсти. В городе нашлось немало сторонников изгнанного Всеволода. Летописи достаточно четко обозначают их социальную принадлежность: в основном это были «добрые мужи» — бояре и знатные люди во главе с посадником Костянтином Микуличем, занимавшим эту должность с прошлого года. Однако мы не знаем, чем была вызвана их оппозиция Святославу Ольговичу: то ли личной преданностью Всеволоду, то ли внезапно обнаружившимся недовольством какими-то конкретными действиями нового князя. Во всяком случае, накал противостояния был таков, что дело дошло до смертоубийств. В сентябре 1136 г. убили и «свергли» с моста какого-то знатного человека Юрия Жирославича — свидетельство того, что Всеволодовы приверженцы пытались добиться от веча решения о его возвращении. В ответ дворовые люди Всеволода («милостники Всеволожи») [249] совершили покушение на Святослава: где-то подкараулив княжеский выезд, выпустили в Ольговича несколько стрел. Князь получил ранение, но выжил.

249

Их присутствие в Новгороде, между прочим, показывает, что Всеволод и после изгнания сохранил за собой принадлежавшую ему недвижимость — «двор княж» и, быть может, села.

Иная ситуация сложилась в Пскове: здесь местная знать сумела переломить настроения простых псковичей в пользу Всеволода. Заручившись тайной поддержкой новгородских и псковских «приятелей» Мстиславича, посадник Костянтин Микулич и «инех добрых муж неколико» 7 марта 1137 г. бежали в Вышгород, который великий князь Ярополк дал Всеволоду в держание. Беглецы привезли изгнаннику радостную для него весть: «Пойди, княже, тебе хотят опять». Всеволод, вероятно, не мог не увидеть в этих словах сильного преувеличения; тем не менее он сразу же выехал в Псков с братом Святополком и действительно был принят там с честью. По всей видимости, этот поступок местных жителей можно считать первым проявлением псковского сепаратизма. В отношениях с Новгородом псковичи были одержимы теми же самыми устремлениями, которые заставляли новгородцев враждовать с Киевом. Посадить у себя «своего» князя было лучшим способом освободиться из-под влияния старшего города.

Известие о возвращении Всеволода всколыхнуло Новгород. Все тайные и явные «приятели» изгнанного князя оживились, в городе снова вспыхнули раздоры. «И мятеж бысть велик в Новегороде», — замечает местный летописец. Но вернуть расположение веча к Мстиславичу его сторонникам оказалось не по силам; они и на сей раз остались в меньшинстве: «не восхотеша людье Всеволода». В страхе за свою жизнь многие «добрые мужи» побежали в Псков, а новгородцы отправились грабить их дома и дворы. Оставшихся бояр тоже подвергли розыску, нет ли среди них «приятелей» Всеволода. С заподозренных, среди которых, по словам летописца, было много невинных, взяли полторы тысячи гривен и отдали эти деньги купцам на сборы к войне.

^{Св. князь Всеволод Мстиславич}

Получив безоговорочную поддержку от городских низов, Святослав Ольгович собрал земское ополчение («совокупи всю землю Новгородскую»), призвал на помощь своего брата Глеба с курскими полками, нанял половцев и он всем этим огромным войском пошел выгонять Всеволода из Пскова. Но псковичи не испугались и приняли предупредительные меры, устроив в лесах, на пути следования новгородской рати, непроходимые засеки. Увидев неуступчивость псковичей, новгоредцы раздумали воевать. «Не хотим проливать крови братьев своих, пусть Бог все управит своим промыслом», — сказали они Святославу на войсковом сходе. Тот вынужден был повернуть назад.

Неизвестно, какой исход имела бы эта пря Мстиславича с Ольговичем за Новгород, если бы не скоропостижная кончина Всеволода, последовавшая в том же 1137 г. [250] Псковичи и после его смерти не захотели подчиниться Святославу и посадили у себя Всеволода, брата Святополка. А между тем в Новгороде уже сожалели, что так крепко держались за Ольговича. Беды сыпались на новгородцев одна за другой. Рассерженные Мономашичи организовали торговую блокаду Новгородской земли, прекратив подвоз дешевого хлеба из Среднего Поднепровья и с Верхней Волги, и наседали со всех сторон. В то время, сетует новгородский летописец, не было мира ни с Псковом, ни с Суздалем, ни со Смоленском, ни с Киевом, ни с Полоцком [251] . Выход был найден в очередной смене князей. 17 апреля 1138 г. новгородцы выгнали Святослава Ольговича и пригласили на его место Ростислава, сына Юрия Владимировича. Эта был компромисс, временно устроивший обе новгородские партии: новый князь был Мономашич (что привлекало к нему сторонников Всеволода), но не Мстиславич (чем могли утешиться приверженцы Святослава). «Тогда же и псковичи с новгородцы смиришася», — добавляет летописец.

250

Усердное храмоздательство Всеволода (в том числе во Пскове, где во время его краткого княжения был возведен соборный храм во имя Пресвятой Троицы) и оказываемое им покровительство духовенству не остались без внимания со стороны церкви. Местное почитание Всеволода возникло вскоре после его смерти: возле княжеского гроба, положенного в псковском храме Святого Димитрия Солунского, происходили знамения, чудеса и исцеления. 27 ноября 1192 г. чудотворные мощи Всеволода были торжественно перенесены в Троицкий собор и поставлены открыто; над гробом повесили тяжелый княжеский меч с латинской надписью: «Чести моей не уступлю никому» (Honorem meum nemini dabo). Общецерковное празднование в честь святого благоверного князя Всеволода (во святом крещении Гавриила) установлено на соборе 1549 г. С этого времени он считался небесным заступником Пскова. Его молитвам приписывали спасение Пскова от ярости Ивана Грозного в 1570 г. и благополучное избавление города от нашествия польского короля Стефана Батория в 1581 г.

251

Полоцкий князь Василько Святославич принял сторону Мономашичей. Когда Всеволод Мстиславич проезжал из Вышгорода в Псков через его владения, Василько с дарами вышел ему навстречу, ради заповеди Божией, как говорит летописец, забыл все зло, которое сделал отец Всеволода, Мстислав, всему роду его, целовал с ним крест и с честью проводил в дальнейшую дорогу.

Бескровное поражение Святослава Ольговича на севере отозвалось яростным звоном мечей на юге. Черниговские Ольговичи с половцами вторглись во владения Андрея Владимировича и принялись воевать Переяславскую волость по реке Суле. Ярополк, занятый сбором войск, медлил оказать брату помощь. Андрей собирался было уже бежать из Переяславля, но тут Всеволод Ольгович, услышав о грандиозных приготовлениях великого князя, сам прекратил войну, распустил половцев и ушел в Чернигов. Военные сборы Ярополка и в самом деле могли устрашить кого угодно. По сообщению летописи, великий князь «скопившю множьство вой»: на его зов явились братья и племянники с ростовцами, полочанами, смоленцами, галичанами, владимирцами (с Волыни) и туровцами; кроме того, к нему прибыли сильные полки от венгерского короля и многочисленные толпы берендеев. Неторопливо дождавшись, когда до Киева добрел последний ратник из этого могучего воинства [252] , Ярополк двинулся со своей многоплеменной ратью к Чернигову. Всеволод Ольгович, по обыкновению, хотел бежать из города, но был остановлен черниговцами, в отчаянии «возопившими» к своему князю, умоляя его не губить Черниговскую волость, отложить свое высокоумие и примириться с Ярополком в надежде на его милосердие. Видя панические настроения своих подданных, Всеволод Ольгович решил, что лучше будет «смиритися Бога ради». Его послы «с покореньем» предстали перед Ярополком, который, оправдывая общее мнение о себе как о князе, «не радующемся кровопролитью», заключил с Ольговичем мир (неизвестно на каких условиях), обменялся дарами и «славяще Бога» удалился в Киев.

252

Радзивилловская летопись оценивает общую численность великокняжеской рати, включая иностранцев, в 60 000 человек, но, принимая во внимание обычную склонность летописцев к преувеличениям, это число, безусловно, следует уменьшить по крайней мере втрое или вчетверо.

Поход 1138 г. на Чернигов стал последним государственным деянием Ярополка Владимировича. 18 февраля следующего года он умер. Хотя система родового старейшинства и политическое главенство Киева при нем и оказались поколеблены почти до полного разрушения, в народной памяти и в летописях он остался достойным сыном своего великого отца, Владимира Мономаха, грозой степных варваров и последовательным противником междоусобиц, который «не хощеть пролияти крови християнские».

Глава 3.

ВОЗВЫШЕНИЕ ОЛЬГОВИЧЕЙ. УСИЛЕНИЕ СМОЛЕНСКА И ГАЛИЧА

I

До какой степени расшатались основы старого династического порядка, обнаружилось сразу же после смерти Ярополка. Похоронив великого князя в церкви Святого Андрея [253] , киевляне с митрополитом 22 февраля 1139 г. торжественно встретили и посадили у себя старшего Мономашича, туровского князя Вячеслава Владимировича. Однако уже в начале второй недели его княжения, 4 марта, в ворота Киева громко постучался Всеволод Ольгович, пришедший из Чернигова вместе со своим родным братом Святославом (который, уйдя из Новгорода, обосновался в Курске) и двоюродным — Владимиром Давыдовичем. В ультимативной форме он потребовал от Вячеслава добром освободить киевский стол и в доказательство серьезности своих намерений поджег Копырев конец — западный район города. Вячеслав размышлял недолго, показав, что дорожит киевским столом не больше, чем переяславским, на котором его шесть лет назад тщетно пытался удержать Ярополк. Митрополит Михаил, прибывший по его поручению в черниговский стан, передал Всеволоду Ольговичу следующие слова князя-«половчина»: «Аз, брате, приидох зде [пришел сюда] по братии своей Мстиславе и Ярополке, по отец наших завещанию [254] ; аще ли ты восхотел еси сего стола, оставя свою отчину, ино, брате, аз есмь мний тебе буду [то, изволь, я буду младше тебя]; но отъиди ныне Вышегороду, а аз иду в переднюю свою власть [в прежнюю свою волость, то есть в Туров], а Киев тебе». Всеволод освободил дорогу Вячеславу и на другой день, 5 марта, беспрепятственно занял опустевший киевский стол.

253

На территории Янчина монастыря.

254

В смысле: по старому обычаю.