Древняя Русь. Эпоха междоусобиц. От Ярославичей до Всеволода Большое Гнездо
Шрифт:
Несговорчивая позиция новгородского архиепископа вынудила Клима Смолятича принять меры дисциплинарного воздействия. По словам летописца, он всячески «научал» Изяслава против Нифонта, и в 1149 г. великий князь внял голосу своего митрополита. Нифонта вызвали в Киев и посадили под арест в Печерский монастырь, где, впрочем, содержали без особенных строгостей. Тем не менее константинопольский патриарх Николай IV Музалон (1147—1149) направил Нифонту личное послание, в котором называл его противника «злым аспидом», а своего адресата — «праведным страдальцем», и обещал: «будеши причтен от Бога, брате, к прежним святым, иже твердо в православии пострадавшим… и всем покажеши образ терпения». Сменивший его на патриаршем столе Косьма II также почтил Нифонта сравнением с первыми святыми отцами. «Патриарх же приела к нему грамоты, блажа и [его] и причитая к святем его, — свидетельствует киевский летописец, — он же боле крепляшеться, послушивая грамот патриаршь».
Такими же мерами Клим пытался обезвредить и епископа смоленского Мануила, которому, по выражению летописца, пришлось «бегать перед Климом», скрываясь от посланцев митрополита и великого князя.
На князей, разумеется, приходилось воздействовать убеждением. Летопись свидетельствует, что Клим «многа писаниа, написав, предаде [передал, разослал]». Из них сохранилось лишь одно послание (ответное), адресованное смоленскому пресвитеру Фоме, но предназначавшееся, безусловно, для глаз Ростислава Мстиславича. Отводя от себя обвинения в честолюбии [334] , Клим, в частности, писал, что принял церковное кормило не для того, чтобы тешить свою плоть и услаждать тщеславие: «Вот, я назову тебе желающих славы — это те, которые присоединяют дом к дому и села к селам, приобретают изгоев и сябров [лично зависимых работников], борти и пожни, пустоши и пашни. От всего этого я, окаянный Клим, вполне свободен; но вместо домов и сел, бортей и пожней, сябров и изгоев — 4 локтя земли, чтобы могилу выкопать, и эта моя могила на глазах у многих. И если я свой гроб вижу ежедневно по семь раз, то не знаю, с чего бы это мне тщеславиться, — ведь нет мне иного пути до церкви, как только мимо могилы». Впрочем, от некоторой толики честолюбия, как откровенно пишет Клим, не свободен ни один человек — это естественная человеческая слабость: «А если бы я захотел славы, то это не было бы удивительным, ибо, по словам великого Златоуста, богатство презрели многие, а славу — никто». И далее: «Славы же и власти желают не только миряне, но и монахи; и стремление к ним преследует нас до гроба. Если даже кто из нас и глубокой старости достигнет, то и тогда никак славолюбия оставить не может».
334
Фома, который предположительно был придворным священником Ростислава, по просьбе князя написал письмо Климу Смолятичу, обвиняя его в тщеславии и высокоумии: по его словам, тот «творит себя философом».
На Ростислава оправдания Клима, кажется, не очень подействовали, но из уважения к брату смоленский князь не выказывал открытого недовольства новым митрополитом. Примириться же с Юрием Климу Смолятичу, конечно, не могло помочь никакое красноречие. Из ненависти к Изяславу суздальский князь твердо стоял на почве лояльности к Константинопольской патриархии. Греки, которые, по меткому замечанию одного историка, «ценили в эту эпоху византийского митрополита дороже, чем даже вспомогательные войска, в которых они так нуждались»{176}, не преминули отблагодарить Юрия, поддержав его претензии на киевский стол. В хронике Иоанна Киннама особо подчеркивается, что Юрий (Георгий) «занимал первое место [имеется в виду: по старшинству] между филархами [правителями] Тавроскифии». Все, чего Клим мог добиться в Ростово-Суздальской земле, — это назначения на ростовскую кафедру своей креатуры — епископа Нестора, старавшегося смягчить острые углы в отношениях между суздальским князем и новым митрополитом{177}.
Заточение Нифонта было недолгим. Когда в августе того же 1149 г. Юрий в первый раз занял Киев, новгородский владыка был немедленно освобожден и отпущен в свою епархию. Митрополит Клим разделил все превратности судьбы своего господина: уходил из Киева вместе с Изяславом, возвращался с ним назад, пока наконец вокняжение Юрия 20 марта 1155 г. не поставило точку в его скитаниях. Изгнанный с митрополичьего стола, он осел на Волыни, во владениях Мстислава Изяславича.
Но Юрий на этот раз не удовольствовался простым выдворением Клима Смолятича из Киева. Обратившись к императору Мануилу I и патриарху Константину IV Хлиарену, великий князь попросил прислать на Русь нового митрополита. Таковой там уже был выбран заранее, осенью 1155 г., — член патриаршего Синода, известный богослов по имени Константин. По его собственным словам, он был знаком с делами порученной ему епархии, видимо побывав на Руси в прежние годы в качестве патриаршего посланника.
Нифонт спешно прибыл из Новгорода в Киев для встречи митрополита Константина, но, не дождавшись его, умер 21 апреля 1156 г. и был погребен в «Феодосьевой печере» Печерского монастыря. Симпатизирующий новгородскому владыке киевский летописец называет его «поборником всей Рускои земли», ибо «бысть бо ревнив по божественем» [335] .
Два оставшихся противника Клима — Мануил Смоленский и Косьма Полоцкий — вместе с князем Юрием торжественно встретили приехавшего митрополита-грека. Свое святительское служение Константин начал с того, что «испровергьши Климову службу и ставления», то есть заново освятил Софийский собор и изверг из сана всех рукоположенных Климом священников и диаконов. Последние, правда, вскоре были поставлены заново самим Константином, взявшим с них «рукописание на Клима», — письменное отречение от опального митрополита-«русина». Но сочувствующие ему епископы все были постепенно смещены и заменены кандидатурами, лояльными по отношению к Константинопольской патриархии. Главного виновника церковной смуты, усопшего великого князя Изяслава Мстиславича, предали церковному отлучению загробно. Решение это выглядело скандальным даже с чисто церковной точки зрения [336] , не говоря уже о том, что анафема прозвучала в адрес Мономахова внука, любимого народом и погребенного с почестями в одной из киевских обителей. Но таково, по всей видимости, было требование Юрия.
335
Много позже, на церковном соборе 1549 г., Нифонт был причтен к лику святых.
336
Основатели христианства и Отцы Церкви учили не предрешать человеческим мнением правосудие Божие. Апостол Павел, например, писал: «Благословляйте гонителей ваших; благословляйте, а не проклинайте» (Рим., 12: 14). Татищев, комментируя данное распоряжение митрополита Константина, ссылается также на Иоанна Златоуста, который «лучше сам хотел проклинаем быть, нежели умершего в грехе проклясть, о чем поучение преизрядное оставил, называя проклинание делом безбожным…».
Однако и Константин оказался не в состоянии привести Русскую церковь к единению. Политическая привязанность к одной из сторон конфликта превратила его в такого же заложника княжеских усобиц, каким был его соперник в борьбе за митрополичью кафедру Клим Смолятич. Церковный раскол был преодолен без него, восемью годами позже, и сделано это было усилиями светской, а не церковной власти.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
СМЕЩЕНИЕ ЦЕНТРА СИЛЫ
Глава 1.
ВОЗВЫШЕНИЕ РОСТОВО-СУЗДАЛЬСКОЙ ЗЕМЛИ
Княжеская усобица 1146—1157 гг. была вызвана династическим кризисом внутри размножившегося потомства Ярослава и являла собой безуспешную попытку этот кризис разрешить. Ожесточенная схватка младшего дяди со старшим племянником показала, что новый для Руси принцип наследования от отца к сыну (представленный линией Владимир Мономах—Мстислав Великий—Изяслав) еще не в силах одолеть старую традицию родового старейшинства, а последняя, в свою очередь, больше не способна сама по себе обеспечивать политическое единство княжеского рода. Полувековое господство отчинного права, укоренившее отдельные ветви Ярославичей в определенных землях и областях, привело к тому, что политические возможности того или иного князя отныне определялись не его местом на генеалогической лестнице, а исключительно материальной силой той волости, которая приходилась ему отчиной. И потому, в отличие от предыдущих усобиц, династические аспекты этой княжеской склоки не были столь уж важны с исторической точки зрения. Несравненно более весомым было то, что весь ее ход засвидетельствовал рождение нового государственного центра Руси — Ростово-Суздальской земли, чье богатство и людские ресурсы позволили Юрию — политику «областного», но никак не общерусского масштаба и к тому же не слишком удачливому полководцу — войти в историю с прозвищем Долгорукий [337] .
337
По отношению к Юрию оно обычно толкуется в том смысле, что его власть простиралась далеко за пределы Ростово-Суздальского княжества. Следует, однако, принимать во внимание, что «прозвище князя Юрия Владимировича имеет позднее происхождение. Оно появилось в летописании лишь в XV в.: в княжеских родословных, где имело формы «Долгая Рука», «Долгорукый». Происхождение его неясно, известно лишь, что подобное прозвище присваивалось еще двум князьям: родоначальнику Вяземских, потомку Мстислава Великого, князю Андрею Владимировичу (рубеж XIII—XIV вв.) и родоначальнику Долгоруковых, потомку Михаила Черниговского, князю Ивану Андреевичу Оболенскому, жившему в XV веке» (Пчелов Е.В. Генеалогия семьи Юрия Долгорукого // Ruthenica. Т. III. Киев, 2004. С. 71).
О предыдущей истории этого территориального ядра будущей Великороссии известно немногое — по недостатку письменных сведений [338] . С учетом археологических и лингвистических исследований {178} развитие Северо-Восточного Залесья [339] в эпоху Средневековья видится на сегодняшний день следующим образом.
338
Раннее ростовское летописание не сохранилось. Отдельные извлечения из него встречаются в Лаврентьевской летописи, ряде летописных сводов XV в., Киево-Печерском патерике и в татищевской «Истории Российской» (см.: Кузьмин А.Г. Феодальная раздробленность Руси в XII — начале XIII века//http://www.portal-slovo.ru/download/history/ Kuzmin7.pdf. С. 24—25).
339
Залесье — южнорусское название Ростово-Суздальской земли, которая для жителей Среднего Поднепровья лежала за Оковским лесом, или Лесной землей (см. с. 238).
Славянская колонизация Волго-Окского бассейна проходила в два этапа и была неоднородна в этническом отношении. На первом этапе (IX — первая половина XI в.) в заселении края приняло участие три миграционных потока, из которых и образовался основной массив здешнего славянского населения. Самая ранняя волна переселения представлена ильменскими словенами (с примесью славянского населения балтийского Поморья). Беря начало на северо-западе, она вливалась на территорию Ростово-Суздальской земли вдоль русла Мологи по двум направлениям: в Ярославское Поволжье и срединную часть Волго-Клязьминского междуречья. Сюда же, а также в Тверское Поволжье с верховьев Днепра двигались смоленские кривичи. С южной стороны по Оке и далее вверх по ее левым притокам расселялись вятичи. Вторая волна заселения славянами Волго-Окского бассейна пришлась на конец XI в. и продолжалась в течение всего XII столетия. Для этого времени характерно еще более широкое движение в Ростово-Суздальскую область кривичей и вятичей, а также массовая миграция славянского населения из Среднего Поднепровья. В X—XII вв. славяне осваивают также земли, прилегающие к Ростово-Суздальскому Залесью с севера и северо-востока: Белозерский край, Вятскую область и верхнее Прикамье.
Туземных обитателей Залесского края Повесть временных лет упоминает под именем меря. Это была финно-угорская племенная группировка, очевидно родственная современным марийцам (черемисам) и прослеживаемая археологически с VI—VII вв. {179} Немногочисленное и невоинственное мерянское население, «вкрапленное» небольшими островками на обширном пространстве Волго-Окского междуречья, не оказало сколько-нибудь заметного сопротивления славянам. «Происходило заселение, а не завоевание края, не порабощение или вытеснение туземцев, — пишет по этому поводу В.О. Ключевский. — Могли случаться соседские ссоры и драки; но памятники не помнят ни завоевательных нашествий, ни оборонительных восстаний» {180} . Археологические материалы показывают, что славянские городища мирно соседствовали с мерянскими поселениями, которые продолжали существовать еще долгое время после появления славян [340] , без каких-либо следов разрушений или вооруженных конфликтов на их территории {181} . В иных случаях славянские дружинники, торговцы и ремесленники большими группами селились в пределах крупных мерянских городищ, стоявших на удобных водных путях. Тяготы даннической зависимости компенсировались усвоением туземцами более производительной системы хозяйства (паровая система земледелия, развитое железоделательное производство и ремесла) и включением их в более организованную территориальную структуру Древнерусского государства. Социально-экономическое, военно-политическое и культурное превосходство славян привело к тому, что в течение IX—XII вв. местная «чудь» (финно-угорская меря) практически полностью растворилась среди славянских поселенцев [341] , причем мерянская племенная знать значительной своей частью вошла в состав социальной верхушки славянских городских центров (на это, в частности, указывает наличие в славянском Ростове XI—XII вв. «Чудова конца»). Мерянский этнокультурный компонент оказал заметное влияние на физиологический тип формирующейся великорусской народности (уплощенное лицо, небольшой нос, скуластость, темные волосы и т. д.), а также отчасти на ее говор, бытовой уклад, нравственные и религиозно-мифологические представления.
340
Как, например, Сарское городище (в окрестностях Ростова) — один из общинных центров мери, возникший в VIII в. и запустевший только к началу XIII в. (см.: Горюнова Е.И. Этническая история Волго-Окского междуречья // Материалы и исследования по археологии СССР. № 94. М., 1961. С. 95—109, 198—205; Леонтьев А.Е. О времени возникновения Сарского городища // Вестник Московского государственного университета. Сер. 8. История. 1974. № 5. С. 73).
341
Повесть временных лет последний раз упоминает мерю под 907 г. Однако неславянское население Ростово-Суздальской земли (уже без этнического названия) фигурирует и в нескольких более поздних статьях летописи, рассказывающих о событиях XI в. Поэтапность процессов ассимиляции мери обусловила наличие нескольких ее археологических групп, каждая из которых соответствует определенному периоду в освоении того или иного района славянами. Так, смешанные славяно-мерянские памятники в Ярославском Поволжье относятся главным образом к IX—X вв., во Владимирской области — к X—XI вв., костромские — к XI—XII вв., (см.: Дубов И.В. Спорные вопросы этнической истории Северо-Восточной Руси IX—XIII веков // Вопросы истории. 1990. № 5. С. 19—20). Впрочем, в отдельных местах славянизация финно-угров затянулась до XIII— XIV вв. (см.: Седов В.В. Восточные славяне в VI—XIII вв. С. 192).
Одно ростовское предание, записанное в XVII в., говорит, что часть местного мерянского населения выселилась в пределы Волжской Булгарии, к родственным черемисам (см.: Ключевский В.О. Указ. соч. Т. I. С. 299).