Древняя Русь. Эпоха междоусобиц. От Ярославичей до Всеволода Большое Гнездо
Шрифт:
Впрочем, Андрей не довольствовался одной только проповедью в камне. В эти годы близкие к князю владимирские книжники [366] создали ряд литературных произведений, призванных прославить новую Святую землю и ее столицу. В них получила развитие идея о провиденциальном характере возвышения Владимира, и было обосновано общерусское и даже шире, общехристианское значение культа Владимирской иконы Божьей Матери: «Яко бо солнце створи Бог, не на едином месте постави, егда светить, обходя всю вселеную, лучами освещаеть, тако же и сии образ Пресвятыя Владычица нашея Богородица Присно девы Мария не на едином месте чюдеса и дары исцелениа истачаеть, но обьходящи вся страны и мира просвещаеть и от недуг различьных избавляет» («Сказание о чудесах Владимирской иконы Богоматери»). В связи с обретением в 1160 г. мощей первого местного святого — ростовского епископа Леонтия, убитого язычниками в начале 70-х гг. XI в., было написано его житие с начатками собственной «священной истории» Ростово-Суздальского Залесья. Здесь, в частности, получили официальное признание легенды о крещении края самим святым князем Владимиром Святославичем и об основании им же, а не Владимиром Мономахом города Владимира.
366
В их число обыкновенно включают членов клира владимирского Успенского собора: настоятеля отца Микулу (выходца из Вышгорода, духовника князя Андрея) и священников Нестора и Лазаря, см.: Воронин Н.Н. Из истории русско-византийской борьбы XII в. // Византийский временник. М., 1965. Т. 26. С. 208.
Но до тех пор, пока Ростовская епископия подчинялась киевскому митрополиту, величественным замыслам Андрея суждено было оставаться пустыми мечтами. Претворить их в жизнь можно было только на началах государственно-церковной «симфонии» — добровольного и благотворного союза двух властей, светской и духовной. Следовательно, Андрей крайне нуждался в том, чтобы во главе местной епархии находился лояльный ему епископ. Вот почему в летописных записях о событиях в Ростово-Суздальской земле во второй половине 50-х — начале 60-х гг. XII в. на первый план выходят известия, связанные с замещением ростовской кафедры.
Открывает их сообщение Лаврентьевской летописи под 1156 г. о низложении ростовского епископа Нестора: «На ту же зиму иде епископ Нестер в Русь и лишиша и [его] епископьи». Правда, его падение было, по всей видимости, эпизодом совсем другой истории — истории святительства Клима Смолятича, нежели следствием прошлогоднего отъезда Андрея из Вышгорода во Владимир. Как мы знаем, в том же 1156 г. в Киев прибыл митрополит Константин, который рьяно занялся ниспровержением Климова «ставления» (см. с. 314). Нестор был рукоположен в ростовские епископы именно Климом, и это обстоятельство сыграло роковую роль в его судьбе. По свидетельству Никоновской летописи, Нестор не прошел процедуру перепоставления из-за холопьего навета: «…иде из Ростова Нестер епископ Ростовский в Киев к Констянтину митрополиту Киевскому и всея Руси поклонитися и благословитися, и от своих домашних оклеветан бысть к Констянтину митрополиту, и в запрещении бысть». Если это соответствует действительности, то мы имеем здесь зеркальное отражение истории с новгородским епископом Лукой Жидятой, который также был сведен со своей кафедры по навету своего холопа сразу после падения первого митрополита-русина Илариона{201}. Клевета «домашних» в подобных случаях, как следует полагать, восполняла недостаток формальных поводов для отставки неугодных епископов.
Опальный епископ Нестор пользовался уважением своей паствы и, по-видимому, состоял в неплохих отношениях с князем Андреем. Последнее видно из того, что Боголюбский целых два года упорно противился назначению на ростовскую кафедру другого епископа. Когда же митрополит Константин в 1158 г., незадолго перед своим собственным падением, все-таки послал туда своего ставленника — грека Леона (Леонтия), то это вызвало широкое возмущение среди подданных Андрея. Ростовцы и суздальцы негодовали на то, что Леон «не по правде поставися Суждалю, Нестеру, пискупу СуждальскоМу [367] живу сущю [то есть еще при жизни епископа Нестора], перехватив Нестеров стол». Вскоре к этим упрекам прибавилось обвинение в корыстолюбии и лихоимстве, и в 1159 г. «выгнаша ростовци и суждальци Леона епископа, зане умножил бяше церковь, грабяй попы» [368] . Андрей, конечно, и не подумал вступиться за изгнанника.
367
Наименование ростовского епископа суздальским — еще одно свидетельство борьбы двух старейших городов Ростово-Суздальской земли. Вероятно, при Юрии Долгоруком резиденция ростовского епископа была перенесена в Суздаль.
368
«Суть этого обвинения, — полагает Н.Н. Воронин, — видимо, можно раскрыть исходя из более поздней аналогии. Так, назначенный в 1485 г. на архиепископство в Новгород Геннадий Гонзов, стремясь поднять и упрочить поступление архиепископской подати с церквей, провел в Новгороде и Пскове скрупулезную перепись всех церквей с их приделами и пре столами, чтобы ни один из престолов не избежал обложения. Псковичам это напомнило татарское «число», они «не дашася в волю его», а стригольник Захар рассылал послания, обличавшие корыстолюбие Геннадия. Вероятно, и Леон произвел подобную операцию — учет каждого придела, которых некоторые церкви имели несколько, чем явно «умножил» количество облагаемых епископской податью объектов, ударив не только по низшему духовенству, но и по его пастве, поборы с которой возрастали. Возможно, что непосредственной причиной алчности Леона было то, что он занял кафедру при помощи «мзды» митрополиту и теперь стремился скорее возместить немалые расходы…» (Воронин Н.Н. Андрей Боголюбский и Лука Хризоверг (из истории русско-византийских отношений XII века) // Византийский временник. Т. 21. М.; Л., 1962 // www.sedmitza.ru/index. html?did=7320. С. 5).
Между тем на фоне этих первых успехов образ князя, «прилюбимого» всеми, внезапно начал меркнуть и разрушаться. И это было неизбежно, поскольку заявленная Андреем цель его церковной политики — учреждение во Владимире самостоятельной митрополичьей кафедры — ущемляла интересы не только Киева, но также и обоих старейших городов Ростово-Суздальской земли, где очень скоро сформировалась оппозиция владимирскому князю, которая первоначально захватывала, вероятно, только часть городских верхов, но которая росла и крепла по мере того, как все яснее становилось намерение Андрея поднять значение «мизинного» Владимира за счет Ростова и Суздаля. «Ростовцем же и суздалцем, — по словам Никоновской летописи, — не хотяще сего, глаголюще: «яко Ростов есть старой и болшей град и Суждаль; град же Владимерь пригород наш есть». Положение осложнялось наличием в этих городах Андреевой родни, оскорбленной тем, что старший Юрьевич забрал себе все волостные столы. Недовольство политикой Андрея грозило, таким образом, принять организованные формы.
Открытый конфликт произошел уже в 1160 г., чему способствовало случайное совпадение двух знаковых событий. Почти одновременно с завершением строительства владимирского Успенского собора вспыхнул страшный пожар в Ростове, испепеливший вместе с жилыми кварталами и древний ростовский собор Успения Пресвятой Богородицы. Это был «чудный» дубовый храм, «дивная и великая церковь», подобной которой, по единодушному мнению летописцев, «не было и не будет». Горе ростовцев сделалось безмерным, когда они узнали, что Андрей собирается заложить на месте сгоревшего собора всего-навсего маленькую белокаменную церковь. Такое откровенное умаление церковно-политического значения Ростова, терявшего не только кафедральные права, которые должен был перенять владимирский собор, но даже и внешние атрибуты крупного духовного центра, породило всеобщее негодование. Брожение в городе было чрезвычайно сильным. «Житие епископа Леонтия», явно смягчая краски, говорит, что ростовцы «начаша… молитися князю, дабы повелел боле [большего размера] церковь заложите, едва же умолен бысть повеле воле их быти». Эта наивно-патриархальная картинка, безусловно, лишь накидывает покров благопристойности на неприятный факт жесткого столкновения князя с жителями Ростова. Очевидно, Андрей пошел на попятную отнюдь не потому, что вдруг милостиво снизошел к смиренным просьбам горожан; на самом деле к уступкам его вынудили четко выраженные требования ростовского веча. Весьма решительный настрой ростовцев виден потому, что новый белокаменный собор в Ростове в результате даже превзошел по величине владимирский Успенский{202}.
В настроениях суздальцев также наметился опасный для Андрея перелом, позволивший епископу Леону вернуться в Суздаль. Вероятно, он нашел приют при дворе Андреевой мачехи — второй жены Долгорукого, жившей здесь на положении опекунши своих несовершеннолетних сыновей, Михалка и Всеволода, смещенных Андреем с ростовского и суздальского столов. Вокруг вдовой княгини группировались недовольные политическим курсом Андрея, в числе которых летопись называет «передних мужей» (думных бояр) его отца, младших братьев Боголюбского, князей Мстислава и Василька Юрьевичей, и двух Андреевых племянников — Мстислава и Ярополка Ростиславичей, сыновей его старшего брата, покойного Ростислава Юрьевича. Первые злобились на Андрея за то, что он совершенно отстранил от себя «старшую», отцовскую дружину; вторые и третьи не желали прозябать в роли безземельных изгоев.
Детали этого противостояния летописцы опускают, однако, без всякого сомнения, накал его был велик, ибо в конце концов терпение Андрея лопнуло, и он решился на экстраординарные меры. Киевский летописец под 1162 г. сообщает, что Андрей «выгна епископа Леона ис Суждаля и братью свою погна, Мьстислава и Василка, и два Ростиславича, сыновца [племянников] своя, [и] мужи отца своего передний [то есть ближнюю дружину, боярскую думу] [369] …»; та же участь постигла и мачеху Андрея с двумя ее малолетними сыновьями. Все изгнанники (кроме Леона) направились в Византию, где император Мануил, — видимо, в память заслуг Юрия перед греческой церковью, — наделил их какими-то дунайскими городами, «а Мьстиславу дал волость Оскалана» [370] . «Се же [Андрей] створи, — добавляет летописец, — хотя самовластець быти всей Суждальской земли».
369
По сведениям Никоновской летописи, некоторые из них были брошены в темницы.
370
Неясный топоним, обычно отождествляемый с палестинским Аскалоном. Однако византийский император не мог распоряжаться этим городом, который с 1153 г. входил в состав владений Иерусалимского королевства крестоносцев. Поэтому более вероятно, что переданный Мстиславу Оскалан также находился где-то на Дунае.
Из более поздних летописных сообщений явствует, что даже после этой массовой высылки Андреевой «братьи» в Суздальской земле остались еще три Юрьевича — Ярослав, Святослав и Борис. Однако политической угрозы для Андрея они, по-видимому, не представляли, поскольку хранили «послушанье» старшему брату и довольствовались мелкими волостями, которые он им пожаловал. Так, Ярослав был похоронен во владимирском Успенском соборе — свидетельство того, что собственного княжества у него не было. Относительно Святослава, похороненного в Суздале, летопись прямо говорит, что ему «не да… Бог княжити на земли». Вероятно, в их владении находились какие-то княжие села под Суздалем, как и у третьего Юрьевича, Бориса, о котором достоверно известно, что ему принадлежало суздальское село Кидекша.
Изгоняя крамольную родню, Андрей был в своем праве, как старший в роду, чего нельзя сказать о высылке епископа Леона, произведенной, видимо, без достаточного основания, хотя бы формального. Своими действиями Андрей, против ожидания, только подлил масла в огонь. Ростовцы и суздальцы бурно протестовали против княжьего самоуправства, которое наносило урон престижу старейших городов. «И бысть брань [здесь: волнение, мятеж] люта в Ростовьской и в Суждальской земли», — кратко замечает Никоновская летопись. Поэтому Боголюбский, желая утихомирить страсти, пошел на частичные уступки. В конце 1162 или в начале 1163 г. он вернул Леона на ростовскую кафедру, но, как выяснилось, лишь для того, чтобы исправить промах и удалить неугодного владыку по всем правилам церковного устава.