Древняя Русь. Эпоха междоусобиц. От Ярославичей до Всеволода Большое Гнездо
Шрифт:
Новым праздникам Андрей посвятил два великолепных белокаменных храма: один — Спасский, возведенный на княжьем дворе Андрея во Владимире и ставший культовым центром иконы «победного Спаса», другой — Покровский, построенный у излучины Нерли, примерно в километре от Боголюбова, — возможно, на том месте, где князь высадился на берег после возвращения из похода на булгар. В своем нынешнем виде церковь Покрова воспринимается как рукотворная часть сельского пейзажа, — скромная, но необыкновенно изящная. Однако при жизни Андрея она производила совершенно иное впечатление. Ее строительство было масштабным для своего времени архитектурным проектом, заметно изменившим природный ландшафт. Археологические исследования последних лет показали, что церковь стоит на искусственной насыпи, некогда облицованной известняком для того, чтобы она могла противостоять натиску половодья; кроме того, выяснилось, что изначально строение занимало гораздо большую площадь, чем теперь, благодаря галерее, охватывавшей здание церкви с трех сторон. То, что сегодня выглядит небольшой сельской церковкой, на самом деле было монументальной постройкой, которая вслед за Успенским собором и церковью Положения риз на Золотых воротах предметно культивировала идею Богородичного покровительства. «Сиа церкви аще не глаголы, но вещьми прославляаше Пречистую Богородицу», — сказано о храмах Андрея в поздней редакции «Слов на Покров».
Цикл церковно-литературных памятников, созданных при дворе владимирского князя в первой половине 60-х гг. XI в., настойчиво проводил еще одну, уже чисто политическую мысль — о равенстве Андрея с византийским императором. Разные редакции «Сказания о победе над волжскими булгарами», «Слова Андрея Боголюбского», «Слов на Покров», Жития святого Леонтия Ростовского называют Андрееву волость «державой» и «царствием», а самого князя — «благочестивым царем», иногда в сочетании с генеалогическим уточнением, что он приходится внуком Владимира Мономаха, «царя и князя всея Руси». Цель этой узурпации царского титула, который в действительности Боголюбскому никогда не принадлежал, состояла в том, чтобы обосновать церковно-политическую независимость Андреевой волости от Киева и безусловное право владимирского князя распоряжаться судьбами ростовской епископии и владимирской митрополии. Ведь согласно взглядам византийских канонистов, василевс («царь») «есть мерило в отношении к церковной иерархии, законодатель для жизни и поведения священников, его ведению подлежат споры епископов и клириков и право замещения вакантных кафедр. Епископов он может делать митрополитами, а епископские кафедры — митрополичьими кафедрами» (охридский архиепископ Димитрий Хоматин, XIII в.).
Поэтому не случайно в это же самое время рядом с Боголюбским наконец появляется кандидат во владимирские митрополиты — некий Феодор. Как можно догадываться по дальнейшим известиям, после изгнания Леона Андрей «нарек» Феодора епископом Ростовским и Суздальским, тем самым передав ему право управления епархией еще до хиротонии (поставления в епископы). Летописи приводят крайне сбивчивые сведения об этом человеке. Под вопросом находится даже его этническая принадлежность. Грамота патриарха Луки Хризоверга к Андрею Боголюбскому (в составе Никоновской летописи) именует Феодора «сестричем» (племянником по сестре) черниговского епископа-грека Мануила, одного из главных противников Клима Смолятича, и, стало быть, считает его выходцем из Византии. Но далее летописец вдруг в корне переиначивает родословную Феодора, делая его «сестричем» киевского боярина Петра Бориславича, которого мы видели прежде послом великого князя Изяслава Мстиславича к Владимирку Галицкому (см. с. 285). Не лучше обстоит дело и с социальным статусом Феодора. Несомненно только то, что он принадлежал к духовному сословию. Но был ли он монахом или священником, не вполне ясно. По известию Никоновской летописи, Феодор принял иноческий постриг в Киево-Печерской обители. Между тем Типографская летопись сообщает любопытную деталь — прозвище Феодора: «белый клобучок». Это явное указание на его происхождение из среды женатого («белого») духовенства, так как, по тогдашнему обычаю, белый клобук (епископский головной убор) носили те епископы, которые не были монахами [376] , тогда как монашествующие архиереи покрывали головы черным клобуком. По сравнению с данными Никоновской летописи, свидетельство Типографской летописи кажется более убедительным, потому что летописец вряд ли стал бы выдумывать для Феодора несуществовавшее прозвище. Что же касается того, откуда он был родом, то здесь логичнее отдать приоритет сообщению грамоты патриарха Луки о греческом происхождении Феодора, ибо трудно представить, чтобы после недавнего скандала с назначением Клима Смолятича Андрей снова бы попытался выдвинуть митрополита из русских, заведомо зная, что его креатура не встретит поддержки в Константинополе.
376
48-е правило Трулльского собора 691 г. налагает запрет на брак для епископов. Несмотря на это, женатые архиереи не переводились в Византии в последующие столетия. В 1187 г. собор трех патриархов (константинопольского, антиохийского и иерусалимского) постановил лишать архиерейства тех, кто не развелся со своими женами и не отправил последних в отдаленный от кафедры женский монастырь (см.: Карташев А.В. История Русской Церкви. Т. 1. С. 220). Ношение женатыми (или разведенными) архиереями белых клобуков засвидетельствовано, например, в «Истории» византийского писателя XIV в. Иоанна Кантакузина, где сказано, что вовремя венчания на царство Иоанна V Палеолога «на главе у Патриарха было белое покрывало, украшенное золотом и с изображением Спасителя, Богоматери и Предтечи, какое обыкновенно носили прежние Патриархи из белого духовенства». Этот обычай был известен и в Русской церкви. Так, в 1331 г. константинопольский патриарх даровал белый клобук новгородскому архиепископу Василию, избранному из приходских священников Козьмодемьяновской церкви в Новгороде.
II
Итак, в 1164 г. Андрей успешно завершил подготовительную часть своей церковно-политической программы. Ростово-Суздальская волость была наделена всеми формальными признаками государственного и духовного суверенитета: теперь она представляла собой самостоятельную «державу» со своим «царем», «обновленной» столицей — Владимиром, пышным кафедральным собором, собственными священными реликвиями и государственными праздниками. Оставалось лишь узаконить церковную независимость Залесского «царства» от Киевской митрополии.
В 1165 или 1166 г. Андрей направил в Константинополь своего посла Якова Станиславича, снабдив его двумя грамотами, адресованными патриарху Луке Хризовергу. В первой из них Боголюбский испрашивал патриаршего разрешения на учреждение во Владимире особой митрополии во главе с Феодором; во втором послании он излагал основания, по которым епископ Леон был «извергнут» из сана ростовского владыки. Необходимость прибегнуть в этом вопросе к патриаршему суду объяснялась тем, что поместный церковный собор, созванный около 1165 г. киевским митрополитом Иоанном IV, снял с Леона обвинения в ереси, чем, по существу, восстановил его на ростовской кафедре.
Ответ патриарха на оба послания [377] был неблагоприятным для Андрея. Похвалив владимирского князя за усердное храмоздательство и заботу о церкви, Лука Хризоверг тем не менее решительно отверг его ходатайство об учреждении во Владимире митрополии: «А еже отъяти таковый град от правды и истинны [из-под юрисдикции] епископьи Ростовскиа и быти ему митропольею, — не мощно есть [то есть нельзя, невозможно]». Мотивируя свой отказ, патриарх ссылался на «священные и божественные правила», которые будто бы запрещают учреждать новые митрополии на старых канонических территориях. Город Владимир, напоминал Лука, «не убо ново зашел есть и ныне приложен [присоединен] к твоему княжению», но издревле принадлежит «тое же земли и области Ростовскиа и Суздальскиа, в ней же прадеди твои и отец твои был, и ты сам обладавши ею ныне»; Ростово-Суздальская епархия, в свою очередь, издавна входит в состав Киевской митрополии, и киевский митрополит, поставляемый патриархом, «избирает и ставит под ним сущих епископов». В заключение по этому вопросу византийский первоиерарх писал, что сам он не дерзает покушаться на «священные и божественные правила святых апостол и святых отец, коя же митропольи и епископьи цело, и непоколебимо и нерушимо… держати повелели» и другим не советует делать этого под угрозой церковного отлучения.
377
Грамота Луки Хризоверга к Андрею Боголюбскому дошла до нас в двух редакциях — краткой, известной по списку в сборнике Кирилло- Белозерского монастыря (XVII в.), и пространной, помещенной под 1160 г. в Никоновской летописи (XVI в.). На ошибочность этой датировки и другие неточности пространной редакции (в частности, замену имени ростовского епископа Леона на имя его предшественника — епископа Нестора) указал П. Соколов (см.: Соколов П. Русский архиерей из Византии и право его назначения до начала XV в. Киев, 1913).
Историки церкви, знатоки канонического права, не раз отмечали, что патриарший отказ, в сущности, не имел под собой законных оснований. «Каноны действительно, предостерегая от ненужных переделов границ епископий, не могли возвести этого во всеобщий закон, иначе остановилась бы история внешнего роста церковной жизни, — писал по этому поводу А.В. Карташев. — Каноны эти (4-й Вселенский собор, правило 12) имеют значение исключительно для византийской государственности: запрещают в одной греческой области учреждать две митрополии, чтобы в каждой области была только одна митрополия. Буквально применяя это к России, нужно было бы в каждом удельном княжении открыть свою митрополию. И как раз другие каноны напоминали (4-й Вселенский собор, правило 17; 6-й Вселенский собор, правило 38), чтобы церковное управление сообразовывалось с гражданским, и, таким образом, говорили в пользу пожеланий суздальского князя. Однако, несмотря на верность этих замечаний, было бы неправильно представлять дело так, что патриарх при помощи софистических уловок ввел в заблуждение Андрея, который будто бы испытывал «недостаток научно-канонических знаний» или даже вовсе «не знал своих прав, иначе он учредил бы у себя митрополию сам, без спроса у патриарха, ибо это было его правом, как государя и по современным ему воззрениям греческим»{204}. Во-первых, начитанность самого Андрея в церковной литературе является бесспорным фактом; и потом, при желании он легко мог получить необходимую правовую консультацию. Мысль о том, что патриаршая аргументация основывалась на сознательном обмане неосведомленного оппонента, следует отбросить как не соответствующую действительности. Просто Лука Хризоверг (а через него и сам император Мануил) разговаривал с владимирским князем на языке официальной имперской доктрины, которая провозглашала византийского василевса верховным сувереном над всеми народами, принявшими христианство из Византии. Разумеется, при таком взгляде на вещи патриарх считал себя вправе умалять компетенцию Андрея в делах церковного управления, с одной стороны, а с другой — распространять на Русь действие канонических правил, относящихся собственно к греческим епархиям. Слабость позиции Боголюбского была в том, что он, подобно его великим предшественникам, с гораздо большим правом носившим царский титул (Владимир Святославич, Ярослав Мудрый, Владимир Мономах), так или иначе признавал верховную юрисдикцию императора и константинопольского патриарха в делах Русской церкви. Никаких силовых рычагов воздействия на империю у него не было. Не нужно забывать, что надавить на Византию в этом вопросе не получилось даже у тех русских «самовластцев», в чьем распоряжении находились все военно-материальные ресурсы Русской земли. А ведь по сравнению с ними Андрей находился в еще менее выгодном положении, тогда как Византийская империя при императоре Мануиле I Комнине переживала последний блестящий взлет своего могущества. Словом, отказ Луки Хризоверга, пускай и обоснованный больше с политической, нежели с церковно-канонической стороны, ставил достаточно убедительную точку в деле об учреждении Владимирской митрополии. Уместно заметить, что поражение Андрея в этом вопросе имело и свою положительную сторону, так как этим было предотвращено дробление Русской церкви на ряд обособленных епархий — явление вполне предсказуемое при ином исходе переговоров с патриархом, ибо соблазнительный пример владимирского князя, разумеется, не остался бы без подражания.
Что же касается обвинений против Леона, изложенных во второй грамоте Андрея, то они показались патриарху «некрепкими». Он не захотел пересматривать решение Киевского собора относительно ростовского епископа, поскольку «священная правила не повелевают нам того творити, но коемуждо [каждому] епископу своим собором от своего митрополита судитися повелевают». К тому же, как извещал Лука Хризоверг владимирского князя, после оправдательного приговора в Киеве Леон по собственной инициативе вновь предстал перед патриаршим судом, и «противу коейждо [каждой] вины своей в правду [в свое оправдание] сильне по священным и божественным правилом отвещал есть», а потому «ныне оправдан есть и нами». Ростовский епископ произвел на патриарха впечатление человека «смыслом исполнена, и разумом удобрена, и словом почтена, и добродетелию светяща, и житием украшена». «Да убо, о сыне, — убеждал патриарх Андрея, — имеа пастыря таковаго, не проси инаго паче того», и выражал надежду, что князь не станет противиться «суду всех святителей и нашему смирению» и примет Леона «с любовью и честию, яко воистину от самого Бога оправдана». Это пожелание, как и полагается в большой политике, было подкреплено посулами и угрозами: если Андрей проявит послушание, ему будет любезно разрешено перенести епископскую кафедру из Ростова во Владимир; но ежели он по-прежнему станет «гонити» такого «боголюбивого» епископа, как Леон, то, сколько бы святых церквей и монастырей ни построил в своей земле, — не будет ему «мзды и спасения» (загробного воздаяния).
Добиваясь расположения патриарха, Леон между прочим «уведахом» его, будто «не про ино что гоним есмь и безчествуем, но некоего ради Феодора». В связи с этим последнюю и наиболее обширную часть своего послания Лука Хризоверг посвятил личности княжьего избранника и разоблачению его богословских заблуждений, — по всей видимости, основываясь на сведениях, сообщенных ему Леоном, или, быть может, имея на руках соответствующее постановление недавнего церковного собора в Киеве. По словам патриарха, Феодор «совершенна смысла отпаде и разум погуби», так как отстаивает чересчур свободную практику постов «и иная многая грубая и несмысленая творяще и учаще». С особенной яростью Лука Хризоверг обрушился на «белого клобучка» за его инвективы против монахов: «Сице же и чисте живущих безженных житие, и Господа ради иночествующих, и любомудрию о Господи учащихся негодоваше и укоряше». Вероятно, это следует понимать так, что женатый Феодор, оправдывая свои притязания на епископский сан, в полемической запальчивости договорился до полного отрицания монашества как необходимого условия архиерейства. Андрей, по всей видимости, разделял воззрения своего «нареченного» епископа, почему патриарх и счел нужным преподать князю пространный урок по богословию монашеской аскезы: «Брака убо выше есть и много честнейшее девство. Елико убо ангели высше суть человеков и елико небо от земли, толико убо не оженивыйся выше есть женившагося; девство бо есть ангельское житие…» и т. д. Заклиная князя «соблюдатися от ложных пророк, иже приходят во одеждах овчих», Лука Хризоверг требовал: «Того же убо Феодора отжени [прогони] от себе и к его епископу [то есть к киевскому митрополиту] понуди его ити, да аще обратиться и покаеться, благодать Богу; аще ли еще учнеть, тамо пребывая, церковныа смущати, и молвити вещи и укоризны, и досады на епископа [Леона] наводити, супротивное творя священным и божественным правилом, отлучена его иметь священный и божественный великий собор с нашим смирением». В случае же, если Андрей не послушает и оставит своего любимца на владимирской кафедре, патриарх грозил отлучить не только Феодора, «но и единомысленники и споспешьники и сопричастники его вся, по-слушающих чреззаканных [противозаконных] его поучений».
На Руси свой голос к патриаршим обличениям Феодора присоединил туровский епископ Кирилл, талантливый церковный писатель, прозванный русским Златоустом, «златословесным учителем». По свидетельству его «Жития», он открыто провозгласил «Феодорца» еретиком «и проклят его», а к «Андрею Боголюбскому князю многа послания написа от евангельских и пророческих писаний», — видимо, с увещеваниями удалить от себя «белого клобучка» [378] .
Как видим, усилия византийских и русских церковных властей были направлены на то, чтобы оторвать Феодора от Андрея, вбить между ними клин. Действительно, вместе они «составляли могучую силу, способную на самые смелые и рискованные предприятия» {205} . Феодор, несомненно, был умный, образованный, деятельный человек с крутым и властным характером, словно созданный на пару с князем Андреем. Его крупная личность производила на современников ошеломляющее впечатление, которое продолжало сказываться еще и столетия спустя. Не случайно Никоновская летопись, рисуя портрет Феодора (по-видимому, достаточно близкий к оригиналу), наделяет его демоническими чертами и не скупится на гиперболические сравнения: «Бе же сей дерзновенен зело и безстуден [здесь в смысле: бесстрашен], не срамляше бо ся ни князя, ни боарина, и бе телом крепок зело, и язык имеа чист, и речь велеречиву, и мудрование кознено [то есть был силен в споре, хорошо владел полемическими приемами], и вси его боахуся и трепетаху, никто же бо можаше противу его стоати, неции [некоторые] же глаголаху о нем, яко от демона сей есть, инии же волхва его глаголаху [считали его волхвом]… и бе страшен и грозен всем… рыкаше бо глас его аки лвов, и величеством бе аки дуб и крепок, и силен… и язычная чистота и быстрость преудивлена, и дерзновение и безстудие таково, якоже никогда же никого не обиноватися [ни перед кем не отступал], но без сомнениа наскакаше на всех…»
378
Из всех сохранившихся произведений Кирилла явные следы полемики с Феодором носит только «Притча о человечестей души и о телеси, и о преступлении Божия заповеди, и о воскресении телесе человеча, и о будущемь суде и о муце», где встречаются выпады против некоего лица, которое «через закон» (в обход закона) «священническаа ищеть взяти сана» и которое, будучи недостойно даже иерейства, «на епископьский взыти дерзну сан». Затем Кирилл гневно обрушивается на тех, кто дерзает принимать священнический сан «не о Бозе» (не по церковным правилам), движимый одной только «гордостью» и «буестью», и грозит им неминуемой карой: «Разумейте же ныне, безумнии сановницы и буи в иереих! Когда умудритеся? Господь бо… изметает нечестивых из власти, изгонит и нечестивыя от жертьвенника, никый [никакой] же бо сан мира сего от муки [не] избавит, преступающих Божиа заповеди». Вполне вероятно, что под «безумным сановником» здесь разумеется Андрей Боголюбский. «Притчу» Кирилла обычно датируют временным промежутком между 1160—1169 гг., см.: Еремин И.П. Притча о слепце и хромце в древнерусской письменности // Известия Отделения русского языка и словесности Академии Наук, 1925. Т. 30. С. 323—352, хотя более вероятно, что она была написана после того, как в действительной жизни «казнь Божия» уже настигла Феодора, а затем и Андрея. Это — не предостережение участникам событий, а скорее осмысление случившейся с ними трагедии, адресованное самому широкому кругу людей (см.: Кириллин В.М. Кирилл Туровский //С. 3).