Древняя Русь. Эпоха междоусобиц. От Ярославичей до Всеволода Большое Гнездо
Шрифт:
«Иде же ко князю и рци ему: «Мы тя до сих мест акы отца имели по любви, аже еси [но если] с сякыми речьми прислал, не акы к князю, но акы к подручнику и просту человеку, а что умыслил еси, а тое деи [то и делай], а Бог за всем [Бог всему судья]». Как видим, Ростиславичи отлично поняли суть новых политических отношений в княжеской среде, которые пытался установить Андрей: отныне великий князь желал разговаривать со своей младшей «братьей» не как «отец» с «детьми», но как господин с подданными. И это его намерение вызвало сильнейший протест.
Прилюдное покушение на бороду свободного «мужа» считалось на Руси тягчайшим уголовным преступлением (см. с. 65); в данном же случае глумление Мстислава над Андреевым послом было равнозначно оскорблению самого великого князя. Желаемый эффект был достигнут: увидев перед собой остриженного Михна, Андрей аж осунулся в лице («образ лица его попуснел»). Тотчас были объявлены военные сборы. Под стяги Андрея собрались ростовцы, суздальцы, владимирцы, переяславцы (из Переяславля-Залесского), белозерцы, новгородцы, муромцы и рязанцы. Андрей счел их, и вышло будто бы, что рать его состоит из 50 000 воинов — явно завышенная цифра, рожденная воображением летописцев для того, чтобы подчеркнуть немощность «плотской силы и множества вой» перед всемогуществом Всевышнего, который, по общему мнению современников, на этот раз был не на стороне Боголюбского. Во главе этого воинства Андрей поставил своего сына Юрия [391]
391
Мстислав Андреевич умер вскоре после неудачного булгарского похода.
Юрий Андреевич сначала повел войско в Смоленскую землю, где по его требованию Роман Ростиславич принужден был отрядить смоленские полки на войну против родных братьев.
В то же время из западных областей к Андрееву сыну пришли дружины князей полоцких, туровских, пинских, городненских. Но и это была еще не вся сила, с которой предстояло сразиться Ростиславичам. По мере продвижения на юг огромная союзная рать только возрастала в числе: в Черниговской земле она вобрала в себя полки Святослава Всеволодовича и других Ольговичей, а при вступлении в Киевскую землю на сторону Юрия перешли его братья, Михаил и Всеволод, племянник — переяславский князь Владимир Глебович, берендеи и все «поганое» Поросье. Всего по приказу Андрея против Ростиславичей ополчилось свыше двадцати князей — вдвое больше, чем против Мстислава Изяславича в 1169 г.
Ростиславичи оставили Киев и разъехались по своим городам: Рюрик затворился в Белгороде, Мстислав со своей и Давыдовой дружиной встал в Вышгороде, а сам Давыд поехал просить помощи у галицкого князя Ярослава Владимировича. По всем правилам военного искусства Ростиславичи совершили непростительный промах, распылив свои силы перед лицом более многочисленного врага. Но оказалось, что правила эти не для них писаны.
Святослав Всеволодович, как старейший между князьями, войдя в Киев, принял командование союзным войском. На Рождество 1174 г. он выступил в поход на Вышгород, послав вперед себя Всеволода Юрьевича и других молодших князей. Мстислав Ростиславич выехал из города навстречу передовым полкам неприятеля. Беспорядочный, хотя и ожесточенный бой не принес победы ни одной из сторон. На другой день, с подходом главных сил союзников, началась осада Вышгорода. Приступы делались ежедневно, дружина Мстислава таяла на глазах, но сдаваться не помышляла. Так продолжалось девять недель, когда рядом с Киевом вдруг появилось новое действующее лицо этой драмы — луцкий князь Ярослав, брат Мстислава Изяславича, пришедший со всей Волынскою землей искать себе старшинства. Он был готов принять сторону кого угодно, лишь бы получить киевский стол, и поначалу завел переговоры с сильнейшим — предводителем союзной рати Святославом Всеволодовичем. Тот, однако, не согласился уступить ему старшинство, и тогда Ярослав соединился в Белгороде с Рюриком Ростиславичем. Одна весть об этом вмиг изменила ход военной кампании. В лагере Святослава Всеволодовича воцарилось страшное смятение, паникеры кричали, что и галицкая рать уже не за горами. Страх превратил разношерстное воинство осаждавших в неуправляемую толпу. Погибать за то, чтобы Андрей и дальше мог назначать в Киев своих ставленников, никто не хотел. В ту же ночь, не дожидаясь рассвета, все бросились переправляться через Днепр; на тонувших не обращали никакого внимания, каждый спасал только свою жизнь. Мстислав с дружиной, выйдя из города, захватил брошенный в неприятельском стане «товар» и переловил на берегу множество пленников. За эту победу Мстислав Ростиславич удостоился от современников прозвища Храбрый.
Грозное нашествие схлынуло, словно волна, не причинив на этот раз киевлянам никакого ущерба. Но вкусить спокойной жизни им не пришлось. После ухода Андреевой рати в Среднем Поднепровье немедленно вспыхнула новая междоусобица. Как только Ярослав Изяславич, на которого Ростиславичи по уговору возложили старшинство, отпустил домой волынские полки, под Киевом тотчас явился Святослав Всеволодович с черниговским войском. Ярослав побоялся затвориться в город один, без «братьи», и побежал в Луцк, оставив в руках победителя свою жену, сына и казну. Святослав Всеволодович, в свою очередь, не задержался в столице, потому что на Черниговскую волость сейчас же напал его двоюродный брат, Новгород-северский князь Олег Святославич. Узнав, что Киев пустует, Ярослав с полдороги повернул назад и беспрепятственно вступил в город. В сердцах он задумал возместить свои убытки за счет киевлян. «Подвели есте вы на мя Святослава, — ни с того ни с сего заявил он им, — [так] промышляйте, чим выкупити княгиню и детя [сына]». Те не знали, что ему на это и отвечать, и тогда Ярослав повелел дружине грабить все и вся: попов и монахов, иностранных гостей и зажиточных горожан. Святослав Всеволодович взял с Ярослава выкуп за его семейство и помирился с ним, чтобы без помех разделаться с Олегом Святославичем. Одни Ростиславичи искренне возмутились бесчинствами луцкого князя. Переступив через свою гордость, они послали к Андрею с просьбой снова дать Киев Роману Ростиславичу. Боголюбский, как видно, тоже пристально наблюдал за ситуацией в Южной Руси и вынашивал какие-то планы. Он ответил Ростиславичам уклончиво: «Пождите мало, послал есмь к братьи своей в Русь, как ми весть будеть от них, тогда ти дам ответ». Но следующей весточки от него Ростиславичи так и не получили. Субботней ночью с 29 на 30 июня 1174 г. [392] Андрей был убит заговорщиками в своем загородном дворце в Боголюбове.
392
В Ипатьевской и Лаврентьевской летописях стоит 1175 г., но точное указание дня недели позволяет исправить эту хронологическую ошибку.
II
Убийство князя Андрея «документировано» с редкой для древнерусской литературы тщательностью. Важнейшее место среди памятников, посвященных этому событию, занимает «Повесть об убиении Андрея Боголюбского», написанная, что называется, по горячим следам во второй половине 70-х гг. XII в. и включенная в состав Ипатьевской летописи (Лаврентьевская летопись воспроизводит ее в сокращенном и переработанном виде). Начинается она с пространной похвалы Андрею за его храмоздательство, благочестие и нищелюбие, пзсле чего сообщается следующее. Был у князя Андрея «возлюбленный слуга» по имени Яким. И вот 28 июня, находясь в церкви на пятничной обедне, этот Яким услыхал от некоего человека «пагубоубийственное» известие о том, что князь велел казнить его брата.
На другой день, дождавшись ночи, вооруженные убийцы, «яко зверье сверепии», устремились к княжескому дворцу. Войдя внутрь, они уже почти добрались до Андреевой опочивальни, как вдруг «прия страх и трепета. Чтобы взбодрить себя, они спустились в «медушу» (винный погреб), как следует нагрузились вином и снова пошли наверх. У дверей княжих покоев один из них, желая убедиться, что князь на месте, окликнул Андрея: «Господине, господине!» — и на вопрос князя, кто его зовет, назвался любимым княжим отроком Прокопием. Но Андрей по голосу распознал обман: «О, паробьче, [ты] не Прокопья!» Тогда заговорщики выломали дверь и ворвались в спальню. Вскочивший с постели князь хватился меча, но его не оказалось на месте, потому что ключник Анбал накануне предусмотрительно обезоружил жертву, унеся меч из комнаты; причем меч этот был не простой, а принадлежавший якобы самому святому Борису. На Андрея накинулось сразу двое злодеев. В кромешной тьме завязалась отчаянная борьба. Несмотря на возраст, князь был еще силен и поверг одного из противников наземь. Убийцы, не распознав впотьмах своего, нанесли упавшему несколько ранений; потом, опомнившись, принялись рубить Андрея мечами и саблями, колоть копьями. Князь кричал им: «О, горе вам, нечестивии, что уподобистеся Горясеру [убийце святого Глеба]? Что вы зло учиних? Аще кровь мою прольясте на земле, да Бог отомьстить вы и мои хлеб!» Наконец, когда он затих под ударами, заговорщики взяли раненого подельника и пошли вон, дрожа всем телом от содеянного.
Андрей, однако, был еще жив. Очнувшись, он поднялся на ноги и стал спускаться по лестнице с сеней. Его громкие хрипы и стоны достигли ушей убийц, которые все еще находились во дворце. Один из них, глянув в окно, заметил князя, «идуща с сений доловь [вниз]». Остальные не поверили ему, бросились назад в спальню, где и убедились, что тела на месте нет. Тогда зажгли свечи и по кровавому следу быстро нашли Андрея — у того хватило силы лишь доковылять до конца лестницы и спрятаться за лестничным столбом. Добить полумертвого князя уже не представляло труда: Петр мечом «оття ему руку десную», другие прикончили его.
Далее «Повесть» рассказывает о событиях, произошедших в Боголюбове и Владимире после смерти Андрея. Мы обратимся к ним чуть позже, как только проясним некоторые вопросы, возникающие при чтении «Повести об убиении».
Прежде всего, это конечно же вопрос об авторе. Кто мог описать картину убийства Андрея с такой живостью, в таких мельчайших подробностях? Большинство исследователей сходятся во мнении, что подобное под силу только очевидцу, на роль которого обыкновенно выдвигают кого-нибудь из действующих лиц «Повести», появляющихся в ее финальной части: игумена Февдула, некоего киевлянина Кузьму (Кузьмище Кыянин) или главу капитула Успенского собора во Владимире попа Микулу. Но тут есть очевидная несообразность: судя по тексту «Повести», никто из этих лиц не присутствовал в Боголюбском дворце в то время, когда там разыгрывалась кровавая драма. Кроме того, ряд эпизодов (совещание заговорщиков в доме Петра, посещение ими «медуши», борьба в княжеский спальне и т. д.) никак не предполагает участия в них автора, который в лучшем случае мог лишь использовать здесь показания непосредственных участников убийства Андрея. Насколько вероятна такая возможность? Древнейшие летописи умалчивают о судьбе Андреевых убийц. Известия о том, что они подверглись судебному преследованию и казни, появляются не раньше XIV—XV вв. Так, в Комиссионном списке Новгородской Первой летописи есть любопытная запись: «Ив перьвое лето мстил обиду [судил убийц Андрея] брат его Михалко. Того же лета и умре. На третий год приде из замория из Селуня брат его Всеволод, нареченыи в крещении Дмитрии Юрьевичь, и седе на великое княжение, и мсти обиду брата своего Андрееву: Кучковичи поймал, и в коробы саждая, в озере истопил… и погыбе память их с шумом». Если бы эти сведения были верны, то можно было бы говорить о том, что автор «Повести» при изложении обстоятельств убийства Андрея опирался на материалы судебного процесса над его убийцами. Но сообщение Новгородской летописи, увы, нельзя признать полноценным историческим свидетельством, восходящим к более древнему источнику. Во-первых, новгородский книжник имеет весьма туманные представления о Всеволоде Юрьевиче — на самом деле этот князь вернулся на Русь из византийской ссылки не через три года после смерти Андрея, а по крайней мере десятью годами раньше, еще до 1169 г. (см. с. 385). Во-вторых, месть Кучковичам, их утопление в «коробах» — это легендарный сюжет, заимствованный из «народного краеведения», которое в данном случае «исторически» обыгрывает одно биологическое явление: неподалеку от Владимира, по дороге на Москву, есть запущенное озеро, называемое Плавучим; по нему плавают большие мшистые куски торфа, или, на языке окрестных жителей, «острова». Местные сказания, записанные историками в XIX в., утверждают, что это Кучковичи плавают в коробах, пущенных по поверхности озера, и издают мучительные стоны. И наконец, в-третьих, следует заметить, что в сообщении о «двойной» мести Михалка и Всеволода новгородский летописец, по всей видимости, лишь механически объединил две самостоятельные традиции, каждая из которых приписывала истребление Кучковичей одному из Андреевых братьев. Например, летопись Еропкина, известная по извлечениям из нее Татищева, повествует, что именно Михалко «велел перво Кучковых и Анбала, повеся, разстрелять, потом другим 15-ти головы секли» и т. д.; в коробе же здесь топят сообщницу заговорщиков — жену Андрея, о который мы еще скажем особо.
Кроме того, автор «Повести об убиении» озабочен отнюдь не тем, чтобы просто изложить известные ему факты. Произведение пронизано ярко выраженной идейной тенденцией, имеющей целью прославить Андрея как блаженного мученика и страстотерпца. Причем автор заходит настолько далеко, что без смущения сопоставляет обстоятельства гибели князя со смертью самого Христа: Андрей прямо называется «агнцем непорочными, убийцы восстают против него «якоже Июда на Господа», в его уста вложены предсмертные слова Иисуса: «Господи, в руки твои предаю тебе дух мой» (Лк., 23: 46) и т. д. Подобное уморасположение создателя «Повести» едва ли могло способствовать объективному изложению фактов. Чего стоит одна попытка представить смерть Андрея добровольной жертвой: во вступительной части «Повести» говорится, что князь будто бы знал о готовящемся на него покушении, однако решил не противиться убийцам и принять смерть ради Христа (явное заимствование из жития святого Бориса). Как это жертвенное намерение Андрея сочетается со сценой в княжеский спальне, оставим на литературной совести автора.