Древняя Русь. Эпоха междоусобиц. От Ярославичей до Всеволода Большое Гнездо
Шрифт:
Но даже и в тех местах «Повести», где налет житийной стилизации практически отсутствует, многое все равно порождает недоумение с точки зрения здравого смысла и правдоподобия. С того самого момента, как заговорщики вступают на крыльцо Андреева дворца, и вплоть до той минуты, когда Андрей испускает последний вздох, читатель осужден мучиться неразрешимой загадкой — то ли княжий дворец совершенно необитаем, то ли все его население, включая охрану, погружено в такой богатырский сон, что беготня двадцати вооруженных мужчин, грохот выламываемой двери, шум борьбы в спальне, крики и стоны никоим образом не могут потревожить его. Поведение убийц, впрочем, указывает на их уверенность в том, что охраны во дворце достаточно для того, чтобы перебить их: почти до самого конца они боятся зажигать свет, а не обнаружив тела Андрея, кричат, что все погибло. Чрезвычайно странным также выглядит их нетривиальное решение отложить убийство ради того, чтобы попить медку в княжеском погребе; вызывает удивление и то обстоятельство, что Андрей не заметил исчезновение меча, который, разумеется, должен был лежать под рукой, рядом с ложем, или висеть на самом видном месте и т. д. и т. п. Все эти несуразности были замечены позднейшими летописцами, и, например, составитель Тверской летописи для большей достоверности рассказа перенес место действия из дворца в «монастырь Боголюбский», в окрестностях которого Андрей якобы часто охотился с малым количеством отроков, и заставил убийц напиться не в ходе совершения ими преступления, а накануне вечером — на пиру у Петра, Кучкова зятя, по случаю его именин.
Еще более показательна одна фактическая ошибка автора «Повести об убиении», которая обнаружилась при упомянутом выше антропологическом исследовании останков Андрея. Вопреки известию книжника-«очевидца» об отсечении у князя правой руки оказалось, что в действительности Боголюбскому серьезно повредили левую руку. Рубили, скорее всего, несколько человек: у одних хватило сил лишь на то, чтобы рассечь в двух местах первую лучевую кость предплечья и отхватить кисть (кроме большого пальца), после чего страшный удар опытного бойца почти полностью срезал князю плечо вместе с верхней частью лопатки. Не исключено, что автор «Повести» и в этом случае апеллировал к евангельской символике, которую один из вариантов Андреева Жития делает совсем прозрачной: «отсече ему руку десную и копием ребра ему прободе». Как известно, копьем римский сотник Лонгин пронзил тело распятого Христа, дабы убедиться в Его смерти; то есть гибель Андрея опять уподобляется смерти Спасителя. В духе этой евангельской аналогии отсечение у князя правой руки, возможно, должно было напомнить читателю об «усекновении» десницы Иоанна Предтечи, которой он крестил Мессию. А может быть, здесь сыграла свою роль традиционная семантика правой стороны как «праведной» [393] .
393
Иначе как дикой фантазией нельзя назвать гипотезу И.Я. Данилевского, согласно которой отсечение у Андрея правой руки должно было, по замыслу автора «Повести», уподобить князя… Антихристу! «Что же заставило летописца «отступить от истины»?» — задается вопросом исследователь и отвечает так: «В Евангелии от Матфея сказано: «И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя». Каким же образом правая рука могла «соблазнять» Андрея? Ответ можно найти в Апокалипсисе. Людям, поклоняющимся Антихристу, «положено будет начертание на правую руку с именем «зверя» или числом имени его. При этом описание самого «зверя», увиденного Иоанном Богословом, весьма примечательно — оно было близко к описанию в летописи самого Андрея Боголюбского. «Зверь» обладает великой властью, его голова «как бы смертельно ранена; но эта смертельная рана исцелела» (Андрей был ранен убийцамив голову, но после их ухода начал звать на помощь и даже попытался спрятаться от преследователей под лестницей). Его уста говорят «гордо и богохульно», «и дано было ему вести войну со святыми и победить их»… Так или иначе, отсечение у Андрея Боголюбского (по «Повести») именно правой руки может вполне рассматриваться как осуждение его если не как самого Антихриста, то, во всяком случае, как его слуги. На это же указывает и то, что, по словам автора «Повести», Андрей «кровью мученическою омывся прегрешении своих», то есть мученический конец как бы ис купил грехи (и, видимо, немалые!) князя» (Данилевский. Древняя Русь глазами современников и потомков (IX—XII вв.). С. 232—233). Обилие некорректных допущений и сопоставлений в этом небольшом отрывке не приятно поражает: 1) к Андрею применяются характеристики «Апокалипсиса», относящиеся сразу и к людям, поклоняющимся «зверю», и к самому Антихристу; 2) «Повесть об убиении» и летописи ничего не говорят о ранении Андрея в голову — этот факт известен только современным историкам; 3) «гордость» Боголюбского в летописи действительно отмечена, но вот насчет его «богохульства» там нет ни слова; 4) точно так же источники не знают ни о какой «войне» Андрея со святыми, наоборот, его княжение ознаменовалось канонизацией святителя Леона, епископа Ростовского; 5) наличие у человека грехов, пускай и «немалых», еще никоим образом не характеризует его как слугу Антихриста и т. д. Наконец, нельзя допустить мысль, что исследователь не заметил в тексте «Повести» многочисленных уподоблений Андрея Христу и святым и, значит, намеренно закрыл глаза на подлинное отношение ее автора к убиенному князю.
Приведенных примеров вполне достаточно для того, чтобы признать «Повесть об убиении» литературным произведением, весьма вольно обращающимся с фактами; при этом ни его автор, ни используемые им источники нам не известны. Таким образом, конкретные обстоятельства смерти Андрея остаются под вопросом, кроме того, что он был убит группой вооруженных людей из его окружения, ночью, в своих покоях и с чрезвычайной жестокостью. Последнее подтверждается множественными следами тяжелых ранений, оставшихся на костяке Боголюбского. Судя по ним, убийцы орудовали мечами, топорами, копьями, рогатинами и кинжалами{210}. Били куда попало, без разбора, но с четкой целью — прикончить жертву во что бы то ни стало. Первый удар (по-видимому, мечом) был нанесен в лицо, остальные, в том числе и те, которые повредили Андрею левую руку, сыпались на неподвижное тело князя, лежавшее на правом боку. Тот, кто отхватил Боголюбскому плечо, уже не оставил ему никаких шансов — после этого Андрей должен был потерять сознание и неминуемо истечь кровью; но смерть пришла раньше — от удара каким-то заостренным орудием в тыльную область головы с проникающим ранением в мозг. Мировая практика политических убийств свидетельствует, что с такой зверской жестокостью обычно убивают тех, кого люто ненавидят и в то же время панически боятся.
Каковы же были причины, которые побудили заговорщиков накинуться на Боголюбского, словно стая диких зверей («яко зверье сверепии»)? «Повесть об убиении» сводит все дело к родовой мести, глухо замечая о казненном брате Якима-слуги. Позднейший московский книжник, составитель Воскресенской летописи, уточнил, что наказание постигло Якимова брата заслуженно, ибо тот «некое бо зло створи», — но поправка эта сделана, очевидно, не потому, что в XVI в. открылись какие-то новые, неизвестные ранее сведения на этот счет, а во исправление досадного недогляда автора «Повести»: святой князь-мученик, принявший почти что Христову смерть, разумеется, не мог запятнать себя несправедливым поступком, который в какой-то мере оправдывает совершенное над ним насилие. В любом случае не совсем понятно, почему остальные девятнадцать сообщников Якима приняли его горе как свое собственное. Если бы довод о том, что «сегодня он казнил одного, а завтра примется за всех нас», и в самом деле так легко воспламенял сердца, то жизнь тиранов была бы куда более скоротечной, чем мы наблюдаем в действительности.
Другие летописные своды и внелетописные памятники, ориентируясь в целом на «канонический» текст «Повести», вместе с тем сообщают новые подробности заговора. В Тверской летописи пылающий жаждой мести Яким (окончательно отождествленный с Якимом Кучковичем) уже не является главным заводчиком интриги — эта роль отводится теперь жене князя Андрея; попутно поименный список заговорщиков пополняется новым лицом — каким-то Ефремом Моизичем. Андрей, говорится здесь, был убит «от своих бояр, от Кучковичев, по научению своеа ему княгини», которая «бе бо болгарка родом и держаше к нему злую мысль, не про едино зло [не за конкретную обиду], но и просто, иже князь великий много воева… Болгарскую землю, и сына посыла [на болгар], и многа зла учини болгаром; и жаловашеся на нь [на Андрея] втайне Петру, Кучкову зятю» (следующая фраза «пред сим же днем пойма князь великий Андрей и казни его», по-видимому, относится не к Петру, а к брату Якима Кучковича и указывает на пропуск в тексте). Далее рассказ в основном следует тексту «Повести об убиении», за исключением двух отмеченных выше деталей: убийцы отправляются на дело, будучи уже пьяными, и орудуют не во дворце, а в Боголюбском монастыре.
Когда в поздних сказаниях о свержении правителя и смене власти появляется роковая женщина, «злая жена», то это обычно служит верным признаком того, что историческое предание вступило в стадию мифологизации. Поэтому такой поворот сюжета об убийстве Андрея должен был бы насторожить историков, настроив их на критическое восприятие известия Тверской летописи. Вместо этого многие из них охотно ввели супругу Андрея в круг участников заговора, хотя древнейшие летописные списки ничего не сообщают о супружеской жизни князя, в том числе и о его женитьбе на «болгарыне». «Царицей доказательств» в данном случае признана одна из миниатюр Радзивилловской летописи, иллюстрирующих расправу заговорщиков над Андреем, а именно та, которая изображает последнюю сцену убийства князя. На ней запечатлен момент, когда Петр отсекает Боголюбскому руку. Неожиданно здесь то, что рука эта — левая, и держит ее, уже полностью отделенную от тела, женская фигура, стоящая в головах поверженного князя. При этом рисунок противоречит тексту Радзивилловской летописи, где в полном согласии с «Повестью об убиении» говорится об отсечении у Андрея десницы и ни словом не упоминается его жена. После того как исследование останков Андрея развеяло все сомнения относительно его отрубленной руки, эта миниатюра была немедленно возведена в ранг первостепенного источника, подтверждающего версию Тверской летописи об участии Андреевой княгини в заговоре против мужа. Ход мыслей исследователей был примерно таков: если древнерусский художник смело поправил летописный текст в отношении руки Боголюбского, значит, он был знаком с другой исторической традицией, сохранившей правильные представления об обстоятельствах смерти Андрея, и традиция эта возлагала ответственность за убийство князя на его жену, почему художник и поместил ее изображение на своем рисунке.
Однако это умозаключение неприемлемо по нескольким соображениям. Во-первых, ни из чего не видно, что создатель миниатюр Радзивилловской летописи ориентировался на соответствующий текст Тверского сборника. Напротив, вся серия рисунков, посвященная убийству Андрея, в целом строго следует версии «Повести об убиении», а «уточнения» Тверской летописи не нашли здесь своего визуального отображения (нет сцены охоты Андрея, убийство князя, судя по архитектурным деталям, происходит отнюдь не в монастыре и т. д.). Заметим также, что в вопросе об отрубленной княжьей руке тверской летописец, в отличие от художника, полностью солидарен со своими предшественниками.
Во-вторых, позволительно усомниться в том, что женщина, стоящая на миниатюре рядом с Андреем, — это супруга князя, поскольку женская фигура в таком же одеянии (его дополняет только накидка, обернутая вокруг бедер) воспроизведена и на следующем рисунке, где изображено отпевание и погребение Боголюбского. Но там она не играет самостоятельной роли, теряясь в толпе мужчин и женщин, пришедших проститься с убитым князем, и к тому же утирает слезы — не слишком подходящий жест для создания образа интриганки и мужеубийцы. Следует обратить внимание и на следующее противоречие: в Тверской летописи княгиня-болгарка участвует в составлении заговора, но не присутствует при убийстве Андрея, тогда как на миниатюрах Радзивилловской летописи все обстоит ровно наоборот: женщина появляется как раз в сцене умерщвления князя и отсутствует в предыдущих иллюстрациях.
В-третьих, данную миниатюру нельзя рассматривать изолированно, в отрыве от общих изобразительных приемов художника, который, как это видно по другим 617 миниатюрам Радзивилловской летописи, нередко вводит в свои композиции отдельные фигуры, не имеющие непосредственной связи с иллюстрируемым сюжетом и по большей части заимствованные из западноевропейской живописи и графики [394] . Одеяние мнимой жены Андрея, характерное для западноевропейской женской моды XIV—XV вв., не оставляет сомнений, что и этот женский персонаж перекочевал на страницы Радзивилловской летописи с какой-то западной миниатюры. И если это не аллегорическая фигура, то, вероятнее всего, одна из дворцовых служанок.
394
Например, на миниатюре № 390 в ряды дружин великого князя Ярополка Владимировича и его братьев, Юрия и Андрея, возвращающихся из неудачного похода на Чернигов, затесался западноевропейский рыцарь с мечом или кинжалом, обращенным против него же самого. Эта фигура воплощает насмешку автора рисунка над незадачливыми князьями, так как смерть от своего же оружия считалась в эпоху Средневековья позор ной. Подобные пародийные изображения встречаются только в западноевропейских рукописях XIII—XIV вв. См.: Даркевич В.П. Народная куль тура Средневековья. М., 1992. С. 234.
Что же до отрубленной левой руки Андрея, то художник в данном случае руководствовался не сокровенными знаниями об истинном положении вещей, которых у него не было и не могло быть, а требованиями иконографической традиции, которые говорили ему, что убитого (или убиваемого) князя следует изображать лежащим головой на запад, то есть налево, в соответствии с христианским обычаем погребения. Эта художественная условность господствует не только на всех миниатюрах, посвященных расправе над Андреем, но также и на некоторых других рисунках Радзивилловской летописи с аналогичным сюжетом. Диктуемое традицией положение тела князя и определило то, на какую из его рук должен прийтись удар Петра. Так что на самом деле художник сознательно погрешал против летописного текста не для того, чтобы исправить его, а для решения своих, чисто художественных задач. Но художественная вольность неожиданно оказалась ближе к истине, чем исторические свидетельства.