Древо света
Шрифт:
И снова хохот. Кармела сама потрясена собственным вызовом. Дать ей и себе глоток чистого воздуха, мгновение для раздумья!.. Посмеешь протянуть руку и — вспыхнет воздух, обнажит твое побледневшее лицо, хищные лапы, которые в эту минуту принадлежат тебе и не тебе — грубому, истосковавшемуся по женщине самцу.
— А ты не рассердишься? — безнадежно пытается выяснить он. Прикоснуться к ее груди мечтал не как вор — как любящий рыцарь, и не в подозрительной темноте, отдающей гнилым сеном. — Скажи… хоть немножко меня… любишь?
— Много хочешь! — швыряет она, словно пригоршню пыли с жерновов, и ему кажется, что сейчас
— И Ятулиса тоже?
Кармела взбалтывает найденную бутылку.
— Ты же не заберешь меня. Сбежишь в свое офицерское училище, и прости-прощай. А тут тоска, страх и ужас… Лейтенанта во второй раз контузило, уехал к женушке в Саратов. Ну а Ятулис? Свой, одноклассник. Но даже его больше нет…
— А я?
— Заткнись! Тебе-то я ничего не должна! Тоже мне, спаситель выискался! Я на такого и не глянула бы! — Кармела пинком отбрасывает пустую бутылку. — Просто жалко стало. Стоял у родительской развалюхи, как над могилой. Утешу, думаю, согрею, а он, вишь, за чем прикатил! Груди моей коснуться и… что — умереть? О таком мечтают не мужчины — сопляки. В казармах-то что делаешь?
— По большей части плакаты рисую, портреты.
— Вот оно и видно!
— Послушай, Дануте! — Йонас Статкус вскакивает, подброшенный не обидными, причиняющими боль словами, а внезапно промелькнувшей, пусть основательно поблекшей, но все еще узнаваемой картиной: взявшись за руки, они летят над полями, а в ушах свистит вольный ветер. Он спасет ее, а заодно осколки своей мечты. Его долг вывести несчастную девочку из мрака. — Я собираюсь увольняться из армии. Художником не стал, возьмусь за архитектуру. Буду работать и учиться. Поехали со мной, а?
— Дануте тут нет. С кем говоришь? С местечковой шлюхой, порасспрашивай-ка баб! Жерновом на шее стала бы я для твоей архитектуры. Сам не хуже меня понимаешь, но стараешься быть добреньким… Ух, ненавижу добреньких! У нас есть часок, пока не приведет сюда своего кавалера другая шлюха… Если очухался и не станешь больше болтать ерунды, можешь обнять покреп-че, как говоришь, прикоснуться к моей груди… — И она вновь рассмеялась не по-девичьи грубым хохотом.
— Ах, Дануте, милая Дануте…
— Фу! Надоел ты мне. — Она скатилась с соломы на грязный пол. — Смотри не проболтайся Елене!
Елена. Сестра. Верная подружка… Не встретиться бы с ней…
— Ухожу. Обещал тут к одному товарищу заскочить. И пора спешить в часть.
— Кто бы мог подумать, что погоны нацепишь? Ты же к звездам тянулся.
— Я и сам меньше всего такое предполагал. Вылетел из института — армия. Вот и решил: уж лучше офицерское училище, глядишь, научусь кое-чему, закалюсь. Зато теперь знаю, чего хочу.
— Оно и видно, что знаешь. — Дануте не удержалась, чтобы вновь не уколоть. — Беги, спеши. Ты всегда вовремя смываешься…
— Если тебе что-то понадобится… Защита… или деньги… Считаю своим долгом…
— Придержи для собственных нужд! Тошнит меня от твоего долга. Вместо человека долг, вместо совести, справедливости, жалости долг… вместо…
— Будь здорова. — Статкус одернул шинель.
— Счастливого пути! Э! — Его догнал шепот, оттаявший, теплый. — Забыла поблагодарить тебя.
— Меня? За что?
— За то, что ты мечтал прикоснуться к моей груди. Многие прикасались,
Он едва удержался на ногах, удаляясь от черного остова мельницы, и никак не мог выбраться на нужную дорогу. Впереди ждали нищенские домишки местечка, станция и, возможно, избавление от кошмара. Сон, кошмарный сон! Такими жестокими могут быть к человеку только его родные места. Он бессознательно надеялся, что кто-нибудь догонит его — пеший или в телеге — и можно будет спросить про дорогу.
— Нету ли… закурить? — От плотной черной глыбы, возможно, от купы густого кустарника или стены баньки отделилась тень. Хриплое дыхание, смрад промокшей овчины…
— Есть. Пожалуйста.
Уткнувшиеся одна в другую сигареты высветили обросшее, нестарое еще, где-то виденное лицо. И пуговицы его, Статкуса, офицерской шинели.
Ни тебе спасибо, ни прощай, лицо, сверкнувшее узкими глазами, отпрянуло. До Йонаса донеслись удаляющиеся шаги, журчание воды, и он понял, что сделал большой крюк, сейчас должен вынырнуть мостик. Почему-то забыл спросить дорогу. Захотелось очутиться уже на том берегу речки, на ровном поле.
Не успело забыться неприятное ощущение — жесткие холодные ногти выцарапывают из пачки сигарету, — как его ударило сзади. Не кулаком и не твердым предметом, отразить который он подсознательно был готов, — горячей пулей.
Мир взорвался пламенем, и его высоко, как щепку, подбросило вверх.
Сознание помутилось, и Статкус почувствовал, что лежит на досках. Руки не то бывшего соседа, не то бывшего одноклассника шарили по шинели.
— Куда же он пистолет девал… офицер чертов?
— Ну-ка, пусти… я!
Теперь шинель трепали другие, более упрямые руки.
— Ах ты, дьявол… Безоружного убили! — взвизгнул голос, тоже показавшийся знакомым, как и острое поблескивание узких глаз.
Темнота догнала, когда они взбирались на холм. Лошадь едва держалась в оглоблях, выбилась из сил, понукай не понукай, все едино. Наконец в полном мраке телега нырнула в тень ольшаника. Каштан тянул из последнего, Статкус подталкивал сзади. Холм утонул в тумане, и упряжь упала с лошади, будто сползла в какую-то черную воду. Распряженный Каштан совал длинную шею под ветви яблонь и, словно колом, сбивая спелые плоды, хрумкал ими. Вот Лауринас снова дома, вроде и не было соблазнов дороги, когда чувствуешь себя частичкой не только этого островка, но и бескрайних ширей, и ушедшего времени.
— Сколько выручил-то?
— Двадцать семь с копейками.
— Копейками хвалится. Это за четыре-то ящика?
— Сгнили бы — больше пользы было?
— Эх! — Петронеле презрительно махнула рукой, однако была довольна. Даже не стала ругаться, когда услышала, что собачонку на базаре торговал. Муж снова дома, и она сможет очертить усадьбу кругом. Кругом, которого нельзя переступить, который охраняет их спокойствие и саму жизнь. Собираясь спать, всегда мысленно проходит вокруг хутора по этой черте. С молодости привыкла, когда Лауринас срывался, невесть где пропадал, а она тревожилась. Когда никто не видал, даже рисовала концом палки этот круг. Обводила усадьбу и часть близлежащего пространства. Не раз и не два оставались от ее круга одни ошметки, но она чертила его заново, внимательно уставившись па конец палки, словно там сосредоточивались остаток ее слуха и биение ее сердца…