Древо света
Шрифт:
— Старое пугало твоя Морта! Нос — очки цеплять. Разве старая вещь бывает красивой? — уставился на нее Лауринас.
— Сам ты пугало! Морта была красавицей. Землю косою мела. Замуж долго не выходила, все ту косу жалела. При детишках, при стряпне с такой-то косой?… В руку была у нее коса, поверь, дочка! — не могла успокоиться Петронеле, поднимая свою могучую ручищу, словно Морта оставалась прежней и ее коса цвета льна была все той же самой. — Наболтал бессовестный старик. Из мести! Это же Морта про все его фокусы мне рассказывала… Как он с той городской стервой!.. Нос, видишь ли, чтоб очки цеплять! — передразнила она Лауринаса писклявым голосом. — Сам ты нос, лопата навозная!
— Верю, как не верить, — угодливо поддакивала Елена, но Петронеле ее не слушала, ворчала, не желая соглашаться с жизнью, сглодавшей Мортину красоту, с насмешками злопамятного Лауринаса.
— Морту оболгать посмел… Некрасивая, вишь! А кто ему, спрашивается, красивая?
Мухи бились в окно кухоньки, ответно цвенькало стекло, а Петронеле обличала нечестивца мужа:
— Кассирша! Распутница городская! Много ли сеточкой на шляпке прикроешь?
— Я, конечно, извиняюсь, хозяйка. Но вы-то сами когда-нибудь ту женщину видели? — как можно мягче спросила Елена.
— Я-то? — Петронеле выпучила глаза. — А зачем мне ее, бесстыжую, видеть? И за деньги не глянула бы.
— Разве не звал вас Лауринас на скачки?
— Звал, как же. — Петронеле не станет врать, даже если правда свидетельствует не в ее пользу. — Но я ни с места. Одно распутство там… Пьянство… Измывательство над лошадьми… Содом и Гоморра, как говаривала покойная матушка.
Нетрудно представить себе: вот уговаривает Лауринас молодую жену, поехали, мол, посмотришь, задам я перцу этим важным господам! Пусть они на дорогих кровных жеребцах, а он на лошади от сохи… Птицей полетит Жайбас, господа будут пыль сзади глотать. Один плохо начнет — лошадь перекормлена, у другого возьмет со старта вихрем, да препятствия испугается, третий через барьер перемахнет, да споткнется на выбитой копытом ямке, один только Жайбас понесется на невидимых крыльях. Хороший конь все сделает, как надо, но и наездник должен… Мало кто умеет держать лошадь в поводу, и она чует это, словно меж ладоней скользит, только не души, не ломай ей шею. Жайбас и я… Уж мы-то друг друга не обидим! Увидишь своего Лауринаса в венке из дубовых листьев, почет ему и уважение и от господ, и от простого народа. Увидишь и поймешь, почему он порой тайком от Матаушаса Шакенаса сыпанет своему Жайбасу лишнюю горстку овса. Но Петронеле непривычна к дороге, боится столпотворения: конской давки, гомона, отдающего пивом мужицкого хохота. А еще страшнее городские бабы — почти обнаженные, надутые, сующие цветочки прямо в лошадиные зубы. До ужаса страшно, но и глянуть охота. Нет, не развлечения или взмыленные кони влекут ее, ей бы на своего Лаураса полюбоваться… Он впереди всех! И она была бы первой, раз ее Лаурас. Стыдно такое думать, словно ты горожанка какая-то. А все-таки Жайбас разумное животное, вон хозяин еще уздечку ищет, а он уже следом бредет, что твоя собака. Не дай бог, испугают… Или гвоздь в копыто из мести загонят, тогда что? Быть рядом с мужем — ничего более не хотела бы она! — чтобы не приключилось беды. Быть рядом, если беда все-таки грянет, если не услышит всевышний ее молитв, — она же так горячо молится, когда Лаурас уезжает, просит у господа благословения и удачи ему.
— Пусти, мамочка, — припадает она к Розалии Шакенене. — Пусти!
— Как же, пусти ее! Куда ты там денешься? Будешь в поле на телеге мерзнуть. А то и болезнь какую подцепишь!
— Там дают ночлег, мамочка. Лаурас говорил, дают.
Участники скачек, среди них крестьяне Балюлис, Акмонас и еще несколько, съезжаются в город еще с вечера. Господ отец-настоятель размещает у себя на диванах, а крестьян принимает местный извозчик-еврей. В чисто вымытой избе пили бы они чай из самовара, хозяин притащил бы набитые соломой матрасы. Лошадям в хлеву зададут овса, сена, и ни цента платить не надо, с фурманом рассчитывается комитет — организатор скачек.
— Поеду, мамочка! Ведь, кроме костела, ничего не видела. Хочу… с Лауринасом!
— В костеле ей, видите ли, уже не нравится! Содом и Гоморра! Сходи-ка на исповедь, давно не бывала. Расскажешь ксенженьке, какие развратные мысли в твоей дурной башке вертятся! — отмахивается Розалия Шакенене.
Петронеле припадает к темной, словно отполированное дерево, руке — целовать и просить прощения. Неуступчивая мать, возвышаясь над покоренной дочерью, давит последние остатки ее надежды, как скорлупу выеденного яйца:
— Надумала цыганка тащиться за своим цыганом. Нет, ты лучше самого его удержи, к дому привяжи! Об этом и не думаешь, дуреха? — Обруганной и пристыженной Петронеле остается лишь мысленно сопровождать Лауринаса. Когда обнимает, прижимает к груди, шепчет ей о своих деревьях и лошадях, сладко слушать, всему-всему веришь, по, едва оторвется, погрузится в свои заботы, становится чужим, непонятным, опасным. Того и гляди завезет в город и бросит. Вот и будешь торчать в телеге под палящим солнцем, а потом зябнуть в темноте, ожидая, пока перебесится, вволю в своей пивной наорется… Потому и не едет с ним, как маменька велит, лишь горячо молится, чтобы не удрал муженек с какой-нибудь городской дамочкой.
— Хозяюшка, милая, — осмелилась усмехнуться Елена, — да ведь та дамочка, ну, которая… Если она еще жива, то не моложе вашей подруги Морты?
Петронеле кивнула, да, это уж точно, и заморгала, будто ударилась о притолоку.
— Шлюха! Невесть кем прикидывалась, а хлебала одно кислое молоко. Не марципаны лопала, не думай! — добавила через минуту, восстановив какое-то равновесие между прошлым и настоящим.
Морта несколько сникла в ее памяти, однако образ соблазнительницы и не думал блекнуть. Пока видит Петронеле солнышко в небе, до тех пор будет мерещиться ей вуалька, надвинутая на коварные глаза, сулившие ее Лауринасу то, что она и сама могла бы дать, если бы не корни, вросшие в землю усадьбы, как корни посаженного ее отцом, Матаушасом Шакенасом, клена.
День, второй, третий… Балюлисы не поминают Морты, но Петронеле, заметил Статкус, частенько останавливается у зеркала или перед оконным стеклом. С интересом разглядывает свои морщины, отеки под глазами, выросшие не там, где следует, волоски. Захотелось с теми, другими сравнить себя? Нет, просто смотрит правде в глаза… Крепче прихватит палку, чиркнет взглядом, словно лезвием косы, и вновь доносятся ее вздохи и причитания, не обязательно изливающие злобу, смело свидетельствуя перед всем на свете, даже перед глухой, поглощающей ее шаги тишиной, что еще жива, хотя и состарилась, что хозяйничает в той самой усадьбе, где родилась, росла, из которой не вырвали ее ни фантазии мужа-примака, ни вихри военной и послевоенной поры.
Лауринас, наоборот, втянул голову, выше приподнялось плечо — горб не горб. Жалел, что раздразнил жену. Раз с такой обидой отнеслась к его словам о Морте, как теперь примет собаку? Был бы еще пес как пес — не косматый злюка, брр! Старик то радовался, что не ворчит пока в усадьбе это чудовище, то сердился. Так-то держишь слово, уважаемая госпожа? Мы, деревенские, тоже люди! Разве не мы и ваш город, и ваших собак кормим? Так вези поскорее этот ком пакли… Неласковый? Не было еще такой скотины, с которой не совладала бы его рука. Он-то ладно, но вот что Петроне запоет? Надо не надо, вертелся возле кухоньки: то хворост рубил, то тупые ножи точил, чего обычно хозяйка не могла допроситься.
— Где ж твоя собака? — будто камнем разбила тишину Петронеле.
Лауринас разинул рот — и ей тоже нужна собака?
— Обещали привезти.
— Как же, привезут тебе. Видят — ротозей, как воск, от обещаний тает… Чего ж не посмеяться?
— Ты же собак больше дьявола ненавидишь.
— Я это я, но ты… Объявил на весь базар, выхвалялся перед всем светом, какой я, дескать, работник, какой садовод! Вот и получай кукиш! Ему, дочка, — обратилась она к Елене, — всякая размалеванная бабенка — уже и раскрасавица, и уважаемая.