Древо света
Шрифт:
Звякнуло суровое и горькое прошлое усадьбы. Что, снова покатилось время назад? Пранас, выпучив глаза, не переставал орать:
— Дурак ты, что ружье утопил! Было бы оно у меня теперь!.. Ну, ничего, отлажу эту рухлядь, продам и на всю выручку — револьвер, етаритай! Попадись мне тогда на глаза этот доцент! Не простой, образованный жулик. Не успел домой пригнать — трах-трах — две покрышки. Лезу под машину — крестовина изношена. Тысячи не наездил — стал бензин подтекать… Мало того, аккумулятор
— Праниссимо! — взвизгнул, словно режут стекло, голосок Ниёле, закованный в серебряные латы пальчик поднялся к побледневшему лбу. На этот раз надутая грудь Пранаса опала, плечи осели, в бороде мелькнули седые пряди — возле клена стоял теперь далеко не молодой человек, добродушный, никого не могущий обидеть… никого!
— Значит, не разрешаете ухлопать подлеца? — спросил спокойно, словно не громыхал только что. — Дайте тогда какое-нибудь дело, чтобы с ума не сойти!
— Отаву не смахнешь? Вон под навесом старая коса. Ой, как по тебе соскучилась! Как скрипочка заиграет, — манил отвыкшего от крестьянской работы сына Лауринас.
— Не смеши людей, батя! Сенокос-то когда кончился, а ты все по травинке выскребаешь.
— Старый я, Пранас. Понемножку, по клочочку.
— Ох, батя, батя! Привык крошки клевать. Никогда не умел по-крупному брать. Бригадиром не стал, председателем не выбрали, даже в почетные колхозники не попал… Не гонишься за почетом? Черт с ним. Вон сад ломится, горы витаминов погибают, а ты мне и себе косы правишь. Другой на твоем месте такой бы бизнес с яблоками провернул!
— Четыре ящика в районе продал, — похвастал Лауринас.
— Не смеши людей, батя. Тоннами надо, не ящиками. И не в районе — в Паневежисе, в Вильнюсе!
— Не дотянет Каштан. Даль-то какая…
— Ха, Каштан! А грузовики зачем? — весело выкрикивал Пранас, глаза у него блестели, борода ходуном ходила от учащенного дыхания. Видел большую торговлю, мешок денег. — Если Вильнюс завален, гонишь в Палангу, в Ленинград! Вот как люди делают.
— Вези сам, чего не везешь?
— Я человек служивый, бухгалтер, — развел руками Пранас. — Сверчок запечный. Вы, колхозники, другое дело. Вас даже призывают.
— Вези от моего имени. Копейки с тебя не возьму, спасибо скажу! — рассерженный Лауринас отвесил поклон сыну, показывая, как будет его благодарить. Никому не позволял над собой издеваться, не позволит и сыну, который пальцем не шевельнет — пускай гниет все и сгниет! — но языком молоть горазд, да еще чтоб посторонние слышали.
— А Ниёле моя, знаешь, что запоет? — уже оборонялся Пранас. — С базарным спекулянтом жить не стану! Правда, Ниёле?
— Праниссимо, ты сегодня невыносим! Уймись!
— Как вам наша парочка? — Петронеле ухватила за рукав прошмыгнувшую
Хозяйка просто искрила, как горящий факел. К такой и с добрым словом не подступишься.
— Вроде славный он, ваш Пранас, правда, шумноватый, — осмелилась высказать свое мнение Елена.
— Пранас? Нету никакого Пранаса.
— Как это нету?
— Не Пранас — Праниссимо!
— Все равно… не злой.
— Сама знаю: не разбойник.
— Вот видите…
— Что? Языком правду ищет, языком жуликов в прах повергает, и сам языком богатеет, все языком.
— И невестка… красивая.
— Ты мне, дочка, зубов не заговаривай, не слепая, вижу, что красивая. А зачем ястребиные когти?
— Наверно, красиво.
— Красотой горшок не прикроешь.
— Хозяйка, вы же сами говорили… Красота…
— Ты-то вот почему ногтей не отращиваешь?
— Стряпаю, стираю, полы натираю.
— А ей кто готовит, стирает? Кто? — испугавшись, как бы их разговор не услышала невестка, Петронеле отпустила рукав Елены.
— Праниссимо, ты сегодня просто невыносим. Трубишь, как дырявый фагот, — не преминула Ниёле выплеснуть свое возмущение.
— Слыхал, батя? — Пранас чуть ли не обрадовался выговору жены. — Учти, дырявый фагот для нее страшнее пестрого подсвинка… А у тебя руки не связаны. Не хочешь с яблоками возиться, что-нибудь другое придумай…
— Ты это всерьез, сынок, или опять языком мелешь?
— Абсолютно всерьез. Вон у одного моего приятеля папаша сторожем в сыродельном цеху. Обоим славно перепадает!
— С ворами я, слава богу, дел не имел и тебе не советую…
— Воры были при Сметоне, нынче просто оборотистые люди.
— Работать надо, сын, а не языком болтать. Паразитов и без тебя достаточно.
— Эх, батя, батя! Простых вещей не понимаешь. Кому какое дело, паразит ты или рабочий муравей? Приличное жалованье, премийка, утечка или утруска — и все тебе кланяются. А тут? Никакого приварка к пенсии, дергаешь осоку из болота. Такие-то дела, батя.
— Приехал в лицо мне плевать? — не на шутку обиделся Лауринас. — Мог бы повременить, пока к праотцам отправлюсь. Не горели бы у меня тогда уши из-за сына.
— Как тебя понимать, отец? — вспыхнул и Пранас, скорый на обиду и быстро отходивший. — Гонишь?
— Кто тебя, сынок, гонит? — прилетела, будто наседка на защиту цыплят, Петронеле, позабыв все, только что высказанное Елене. — Не слушай ты его, старого болтуна. Меньше языком бы трепал, скорее с сеном управился. А то все на дите валит!
— Балуй его, балуй. С самого детства так. «Не слушай старого болтуна!» — горячился Лауринас. — Мне, в три погибели согнувшись, осоку рубить, а бычок без дела пастись будет.