Древо света

Слуцкис Миколас

— Вельс! Вельс!

Зови до хрипоты — не дозовешься, пока сам не подкатится, не ткнется под коленки, и ты вздрогнешь, почувствовав удар зубов. На этот раз не укусил, но приласкать, погладить не пытайся: только занесешь над ним ладонь — оскалит пасть и сердито зарычит или, уткнув морду в землю, начнет глухо подвывать, будто кто душит его. Иногда, правда, и приласкаться хочет, но не тогда, когда ты этого ждешь: прильнет, напугав лязгом зубов — словно дощечкой о дощечку стучат — и, струсив, нырнет вдруг в сторону, и несется прочь, чаще всего нацелившись на рябую курицу — цапнуть бы за крыло или за хвост! Балюлис озабоченно шлепает вслед, ему даже весело: над головой носятся пух и перья, куры чуть ли не летать научились и сидеть на деревьях.

— Вельс! Вельс! — покрикивает старый, приучая язык к непривычному слову. Но ни язык, ни фокстерьер не слушаются. — К черту этого Вельса! Буду тебя Вальсом звать. Вальс, Вальс!

Вечером, после тех победных, на всю жизнь запомнившихся скачек, когда Балюлис чуть

не взмыл птицей плечом к плечу с пестренькой, не его гнезда пичужкой, играл духовой оркестр. Кружились пары. Неподалеку продавали лимонад. Танцевала, павой вращалась около юнкера и она, легко закинув ручку на его погон, довольная тем приключением со всадником-победителем.

— Ну, чего ждешь, герой? Хватай за талию. Как кошечка к тебе жалась! — стукнул по спине Акмонас, никаким призом не отмеченный, но особых переживаний по сему поводу не испытывавший.

— Отвяжись!

— Хоть пощупаешь. А? Вона новый вальс объявляют.

— Отстань, говорю. На кой леший она мне сдалась?

— Н-ну, не лукавь, выхватил, как шкварку из миски. Не хочешь, мне уступи. Я раз-раз и в дамки! Ножа в спину не всадишь?

— Иди ты…

Акмонас поглубже напялил форменную фуражку Союза стрелков и, насвистывая, отправился к утоптанному танцорами пятачку, вокруг которого были развешаны разноцветные бумажные флажки. Там, у самых труб оркестра тараторила с двумя незнакомками она — Маков цвет. Акмонас не очень ловко прищелкнул каблуками, затылок и уши налились багрянцем, но все-таки успел, пусть не столь храбро, как собирался, что-то ей сказать. Она смерила его презрительным взглядом. Волнуясь, точно горели там не Акмонасовы уши, а его собственные, Лауринас увидел, как шевельнулись пунцовые губки, раздулись ноздри точеного носика. Пренебрегает пахарем? Но одновременно на сердце и облегчение: не такая, не с каждым! Тут — щелк-щелк! — подскочил юнкер, парочка уже под руку обошла Акмонаса, словно столб, и устремилась в круг.

— Ах, гадючка! Ах, вертихвостка! — почесывал лохматый затылок Акмонас, точно по шее заработал. — Знаешь, что она мне сказанула? Вы, говорит, сначала ногти постригите, а уж потом даму на танец приглашайте. Ишь, паршивка городская, кого из себя строит!

— Заткнись! Слышишь, заткнись! Не смей! — Лауринас, хоть и поменьше ростом, ухватил за грудки дылду Акмонаса, тряхнул. — Поделом она тебе и выдала: из-под твоих ноготков телегу навоза наскребешь.

— А из-под твоих нет, что ли? — Акмонас обиделся. — Ты что, может, белоручка?

— Я — это я. А свинье — из свиного корыта. Запомни! — Одно неосторожное движение — и Лауринас вмазал бы приятелю.

— Ты что, ты что? Ведь не знаешь, что я ей сказал-то! — пытался перевести спор в шутку Акмонас, испуганный побелевшими глазами приятеля. — Я ж ей тебя нахваливал.

— Видеть вас не хочу. Ни тебя, ни ее.

Лауринасу и на самом деле неприятна была разгоряченная, потная красотка. С жирными пятнами от чужих пальцев на шелковом платье? Нет, нет! Поблек соблазн… А ведь стоило лишь щелкнуть каблуками и пригласить на танец. С ним бы пошла. На крыльях бы полетела! Об этом красноречиво говорили ее глаза, издали ему улыбавшиеся. Без перерыва сменяли друг друга все новые и новые вальсы, льющиеся из меди труб, а она из-под развевающейся вуальки метала в его сторону обольстительные взгляды, хотя танцевала уже не с мальчишкой-юнкером, а со Стунджюсом. Не взяв верх на беговой дорожке, тот перехватил у Балюлиса на лугу загородного гулянья самый неожиданный в его жизни приз. Подбежать, увести? Так ведь он, Лауринас, уже не в седле, не на своем Жайбасе, которому нипочем все препятствия, он на земле, где четко очерчены все границы, проведены межи: где ты и где Стунджюс, да и — залапанной множеством рук — не хотелось. В груди разверзлась пустота, которой прежде не ощущал. Вытоптал кто-то в сердце жившую там надежду или предчувствие, что все могло быть по-другому. И сейчас, и тогда, в темноте, когда на ощупь седлал Жайбаса, чтобы успеть ускакать, прежде чем выкатится в одной рубашке Петронеле и взорвет тишину диким воплем:

— Иезус-Мария! Лау-ри-нас, ве-е-ернись!

И все бы другие дни могли быть иными, если бы не эта вечная подозрительность, не тяжелая ненависть старых Шакенасов к его деревьям, которые им-де солнышко застят, жизнь портят. Песком ли зеленя заносит, ржище ли в песках тонет, им, темным людям, без разницы, что с того, что целым волоком владели. Отец его, Лауринаса, всю жизнь арендатором на чужой земле, а и там деревья сажал, пусть не для него шелестят, не ему в их тени отдыхать. В три погибели согнувшись, сажал и сыновей понуждал к тому. Не забывайте о деревьях! На какие только тополя и ели, грабы и дубы не нагляделся Лауринас мальчишкой в запущенных именьицах, каких только садов и цветников не перевидал!

Когда сват привез его на смотрины, все тут, можно сказать, понравилось — и посулы тестя, и просторные службы, и даже молчунья Петронеле, от девичьего стыда лишь круглыми глазами лупавшая, одно сжало сердце — единственное дерево на всю усадьбу. Здравствуй, клен! Клятву себе дал: ежели приживусь на этом холме, продуваемом всеми ветрами, такой сад разобью — у всех зевак шапки с голов послетают! Не один, с женой на пару…

Здоровая, не лентяйка какая-нибудь — вон полные сундуки натканы, горы пряжи. Как возьмутся вдвоем!.. Земля неважнецкая, но клен-то, слава господу, не хиреет, уже до конька крыши вымахал, и братья его зеленые укоренятся. Другое скверно: успели тесть с тещей свое тугодумие и дочери привить, выросла Петроне в страхе божием и полной покорности родителям. Без их слова и пальцем не шевельнет, а они все сильнее лютовали на его липы да ели, без заслона которых северный ветер обжигал бы его яблоньки, его смородину да орешник, посаженные, чтоб и глаз порадовать, и плодом-ягодой полакомиться. Есть же на усадьбе клен, разве мало? А по краям двора окосим, картошку натыкаем. Деревья-то всю влагу высосут, убьют их коренья пробивающийся овощ — опять голодухи дождемся, как в войну. Так горестно причитала теща, тесть не столько об овощах печалился, сколько о своем табаке горевал. Не станет табак под яблонями-то цвести! Каждое лето поднимались в огороде зеленые заросли, на стеблях завязывались розовые цветочки, а осенью весь чердак связки табака забивали: зимой иной раз даже в супе плавали сухие табачные крошки… А дух? Дух-то какой у этих «бакуна» да «мультанки»! Шакенасы до того громогласно хозяйственными затеями пришлого зятька возмущались, что являлись соседи поглядеть. Стояли, головами покачивали: где ж это видано — деды-прадеды рощи вырубали, в трудах тяжких пни корчевали, а тут пахотную землицу под лес?! Оно, конечно, птицам очень способно будет птенцов выхаживать, вишь, и скворечников всюду понавешал. Соседи-то скоро мнение свое переменят, тесть с тещей никогда! Самое сладкое яблочко надкусывала старая Шакенене, лицо перекашивая, а если вдруг у внучка живот схватывало от крыжовника или смородины зеленой, тут уж на голову Лауринаса такие «змеи» и «жабы» сыпались, что ох! Померзнут не выдержавшие лютых холодов сливы — у него в глазах темно от горя, а старики веселеют, будто в окно к ним солнышко глянуло. Видишь, разве не наша правда? Привезет он, посадит новые или из старых корней буйные побеги вырвутся, тогда Шакенасы вишнями утешаются — сколько ни нянчился с ними Лауринас, откуда только ни привозил, каких сортов ни перепробовал, не давали настоящего урожая. Зацветут — белым-бело, а ягода прямо на ветке морщится, горчит. Да, все могло быть иначе, чем было, думает Лауринас, застыв посреди своего сада, забыв даже о собаке — в муках обретенной собаке! — а может, и ни к чему было бы то «иначе»? Так, глядишь, есть о чем вспомнить. Померещился вот вальс и невесть куда унес… Нет, имя собачье тоже дело не простое. Ее ведь чаще, чем человека, кличешь. А без имени не приживется. С Петронеле посоветоваться? Или лучше уж не дразнить?

— Буду звать по-простому, по-литовски: Саргис [6] , Саргис, Саргис… а что? — вслух рассуждал Балюлис и бегал за псом, который носился как угорелый, отбиваясь от новой клички злее, чем от намордника.

Пришлось и Статкусам погоняться за этим безымянным пока дьяволенком. Радовались, что есть возможность не торчать с глазу на глаз с лицами, горящими ненавистью. Пес, точно шаровая молния, метался по усадьбе под низкими ветвями яблонь, под проветриваемыми простынями и другим бельем, колышущимся во дворе на веревках меж стволов и брошенных ведер. Казалось, пытается отыскать то, чего нету, а существующие вещи и запахи его не устраивают. Остановится, быстро-быстро заработает передними лапами, ткнется носом в вырытую ямку, отскочит, отряхнется и, глядишь, роет уже в другом месте.

6

Распространенная в Литве кличка дворовых собак (от «саргас» — сторож).

— Саргис! Саргис! Чертов ты сын! Чтоб тебя… Ну, иди сюда, иди, миленький… Ко мне, малыш! — зло и ласково, громко и чуть не шепотом звал щепка Балюлис, а песик то как дикий зверь, то словно игрушечная собачка. Нет-нет и старому становится стыдно своей ласковости, и начинает он оправдываться, точно нашкодивший ребенок: — Чужой среди чужих, что с него возьмешь! Нам к нему привыкать, ему к нам. Это же вам не какая-нибудь дворняга-доходяга, которой под любым забором дом родной. Это пес. Зато, когда обвыкнет, принюхается, на веки вечные пристынет. Кошка-то, она к людям не привязывается, и корова нет, а собака… Собака вернее человека!

Елена сдержанно похвалила: не собачка — юла! Статкус что-то буркнул, вспомнился ему внезапно Трезор — собака Елениного отца, аптекаря, какими-то злодеями удушенная, чтобы не мешала яблони трясти.

— А ведь у меня Волк был, — вспомнил и Лауринас то, о чем вспоминать не любил. — Слыхали небось, как Петроне намедни голову-то мне мылила? Что я, дитя малое, не понимал разве: эдакий кобель в усадьбе, что твой колокол звенящий. Ох, накличет кого не нужно! И не хотел такого, видит бог, не хотел. Не по тем временам драконья пасть да железные лапищи… Хотя… по правде-то, хотел, я ведь мимо породистого животного равнодушно пройти не в силах, но от овчарки поначалу наотрез отказывался. Старший братец сосватал, пуще моего всякую животину любил. Память, говорил, Лауринас, обо мне будет. И точно, помер вскорости. Взял я махонького, скулящего, моргнуть не успел, а он уже меня, играючи, наземь валит. Да, это была собака!