Другие барабаны
Шрифт:
Глядя вниз, в переулок, где под снегом поблекли все цвета, кроме цвета кирпичной пыли, так что он стал похож на рисунок сангиной, я стал вспоминать сон, который увидел под утро. В этом сне я сидел в заснеженном саду, похожем на тот, что мать безнадежно пытается выходить в своих Друскениках. Сад достался ей вместе с домом, за него даже денег не просили, такой он был заброшенный: старые яблони в лишайнике, смородина в ржавчине, крыжовник в мучнистой росе. Казалось, сад провинился в чем-то перед матерью деревьев, и на него наслали все возможные болезни, даже черный рак. Я сидел на скамейке, сделанной из двух оструганных досок, и смотрел телевизор, стоявший на пне. В телевизоре тоже шел снег, черно-белый, частый, мерцающий, во сне это казалось мне вполне естественным, я ужасно мерз, но не мог оторваться от экрана.
Выпив холодного кофе, я отправился искать аспирин, выдвинул один за другим ящики комода в теткиной спальне, раздвинул шторы, распахнул шкафы, закашлялся, вдохнув серой мягкой пыли, и почувствовал себя киношным жандармом, перетрясающим жилище курсистки в поисках гектографа и прокламаций. Аспирина я не нашел, зато нашел свою старую рукопись. На первой странице был только эпиграф:
«...Вы помните, публика почти то же, что застенчивая кошка, которая до тех пор, пока ее, взявши за уши, не натолчешь мордою в соус и покамест этот соус не вымазал ей носа и губ, она до тех пор не станет есть соуса, каких ни читай ей наставлений».
Поди теперь разбери, где я это вычитал, подписи под цитатой не было, названия у текста тоже не было, значит, это первая часть, которую я вручил тетке на автобусной остановке в Тарту. Эпиграфы — до сих пор моя слабость, жаль, что романист из меня не получился. Даже то, что я пишу сейчас, наполняя чертову ручку своей загустевшей от бетонного холода кровью, это не повесть временных лет и даже не плутовской роман.
Это признание, вот что это, Хани. Только не путай его с покаянием.
Я знаю, что страх и вина — неизменные постояльцы Терейро до Паго — уже проникли сюда, в мою камеру с заложенным кирпичами оконным просветом. Не знаю, что было в этом здании прежде — казарма? контора табачного торговца? — но совершенно ясно, что архитектор и думать не думал о тюрьме. Окно-люкарна было прорезано в западной части крыши, и тот, кто жил в этой комнате, мог любоваться закатом, рекой и, может быть, даже брызгами Fonte Luminosa. Теперь окно заложили, и в камере осталось только квадратное отверстие, света хватает, чтобы стучать по клавишам, но маловато, чтобы выгнать из камеры призраков. Страх и вина, они здесь, со мной, — но спроси, чего я боюсь и о чем сожалею, и я, скорее всего, не подберу нужных слов.
Человек думает: я сделал так, потом сделал иначе, и поэтому я теперь здесь или там, поэтому со мной случилось это, а не то. Человеку кажется, что события, произошедшие по его воле, потянули за собой другие события, которые он изменить не властен, то есть — он с грехом пополам написал первый акт, а второй ему прислали из небесной канцелярии, и его придется доигрывать в других сукнах, под другие барабаны.
Вселенную можно рассматривать как последствие большого взрыва, то есть наше время и наша причинность берут свое начало в какой-то день и час, полный космической темноты и сполохов. А можно думать иначе: на самом деле нет ни причины, ни следствия, нет связей, соединяющих события, есть только хаотическое движение листьев, лиц, сухих кленовых семян, радиоволн, птичьих перьев, ракушек и стекляшек в детском калейдоскопе. На самом деле нет никакого самого дела. Есть жажда мифа, есть стремление жить ради божественного заблуждения, есть осязание — haphe, — без которого по Аристотелю всякое животное умирает, но если честно, то я не удивлюсь, если нет ни осязания, ни стремления, ни Аристотеля.
Мне цель была от века незнакома,
Из двух путей годится мне любой.
— Мы поедем в морг, — сказал следователь Пруэнса. Когда меня завели в его кабинет, он стоял там веселый, свежий, в длинном песочного цвета плаще, и я понял, что наступила весна. То есть я, разумеется, знал об этом, у меня не пропало чувство времени, но в камере смена сезонов представляется чем-то апокрифическим, ненастоящим — будто хриплые вопли болельщиков на стадионе по соседству, если ты равнодушен к футболу.
— Сначала мы поедем к вам на квартиру, чтобы провести следственный эксперимент, о котором вы мечтаете. А потом нам придется поехать в necrot'erio, на другой конец города, — сказал Пруэнса. — У нашего департамента нет своего холодильника для трупов, к сожалению. А то бы я водил вас туда каждый день и тыкал бы носом в обледенелое лицо вашей жертвы.
— Почему мы в прошлый раз туда не поехали? Почему вы целую неделю не вызывали меня на допрос? — я заговорил сердито, стараясь скрыть свою радость. От одной мысли, что я вдохну лиссабонскую смесь молодой листвы, креозота и жженого сахара, у меня голова пошла кругом. Если бы он это заметил, то непременно надел бы мне на голову бумажный мешок. Не знаю, почему Пруэнса так меня ненавидит, — может быть, я кажусь ему пресыщенным пижоном? А может, я и есть пресыщенный пижон.
— В прошлый раз? Обнаружились кое-какие обстоятельства, Кайрис, вот почему. Я отложил поездку в город до их полного выяснения. Мне пришлось отлучиться в Эшторил, полагаю, вы знаете зачем.
— Понятия не имею.
— Ну, да, разумеется. Кстати, ваша служанка была так любезна, что ответила на вопросы моего коллеги. — Пруэнса полез в портфель и вытащил свою картонную папку. — Могу зачитать вам несколько строк, это не возбраняется.
«Б.: Настоящим заявляю, что мой хозяин, сеньор Кайрис, уехал к морю в субботу, после полудня, а я осталась у себя в квартире, сеньор меня предупредил, что у гостей будут ключи и помогать им не надо. В девять часов в дом пришли люди, не знаю, сколько их было, они включили музыку, пили шампанское, потом стало тихо, и я решила, что они легли спать.
С.: Вы поднимались в дом после полуночи?
Б.: Я просто хотела взять выпивку. В такие дождливые ночи я плохо сплю. Стоя на своем крыльце, я увидела во дворе незнакомую машину, мужчина в балахоне запихивал какие-то тряпки в багажник, потом сел за руль, и они уехали, а я пошла в дом, чтобы налить себе стаканчик.
С.: Они?
Б.: Да, в машине был кто-то еще, я видела огонек сигареты за окном. На кухне я встретила хозяина и очень удивилась. Он ведь сказал, что вернется только вечером в воскресенье! Сеньор Кайрис был в непристойном виде и торопливо мыл руки под краном, я еще подумала, что он напился, потому что сеньор был со мною груб. Впрочем, это и понятно. Он ведь велел мне не появляться в доме до утра понедельника.
С.: Вы разглядели лицо водителя машины?
Б.: Какое там, во дворе только один фонарь, да и тот высоко, а мужчина был такой нелепый, как будто сбежал с карнавала в Сезимбре. Я, помнится, подумала, что этот дом еще почище того, где я работала раньше. Люди приходят и уходят среди ночи, какие-то иностранцы, то голые, то одетые Бог знает во что — все это никуда не годится, инспектор. Ничего удивительного, что хозяин дома сидит в тюрьме».
Следователь читал протокол таким сонным голосом, что я расслабился и прислонился головой к стене. От Байшиных слов явственно пахло едкой пенящейся жидкостью, которой чистильщик протирал полы. Античные врачи считали, что чувственность содержится в печени, а не в сердце, а я вот думаю, что память — она вся, целиком, в носу.
— Это не все, — сказал Пруэнса, глядя на меня с любопытством. — Запись сделана два дня назад, в конце разговора сеньора попросила передать, что больше у вас не работает. Это было ее формальное предупреждение.
— Какая чушь, Байше просто некуда идти. Куда она денется со своими подушками?
— Это личное дело сеньоры, я полагаю. Итак, свидетель утверждает, что вы были дома в тот вечер, который, как вы ранее утверждали, провели за городом. При этом у вас в гостях были подозрительные люди, и вы пили с ними шампанское. Теперь я готов выслушать вашу версию. А потом мы поедем к покойнику, чтобы вы могли поцеловать его в лоб.