Друиды
Шрифт:
— Обещай мне, — торопливо заговорил я, — что язык германцев никогда не будет звучать в твоих отрядах! Что он никогда не станет для вас нормой общения!
— Да нету у меня никаких отрядов!
— Будут. Мы оба это знаем. И когда ты станешь устанавливать новые порядки для своих воинов, пусть среди них не будет ни одного германца.
Он надолго задумался, потом серьезно посмотрел на меня из-под капюшона.
— Может, ты и прав, — задумчиво протянул он. — Вы, друиды, думаете как-то по-другому, но выходит мудро.
Но в ту ночь, когда я лежал на полу в его доме, голова напомнила мне, что Рикс так и не дал никакого обещания. Я долго лежал без сна, слушая потрескивание огня в очаге и храп моих спутников. Лакуту опять свернулась у меня
Во сне он вышел ко мне из красноватого тумана. На этот раз оба его лица были вполне человеческими. Одно — резкое и властное, с орлиным носом и впалыми бритыми щеками. Другое — тяжелое, с грубыми чертами и широкой германской челюстью. Две руки видения тянулись ко мне, росли и хотели схватить... Я побежал, петляя, как заяц, но призрак неизменно оказывался у меня за спиной. Он разевал огромную пасть, намереваясь поглотить меня...
Я проснулся, задыхаясь, и обнаружил, что потными руками сжимаю Лакуту. Вцепившись в нее, как в дерево, я отдирал от себя липкий сон. А она молча успокаивала меня, словно мать испуганного ребенка, прижимая мое лицо к груди, пока я, наконец, не расслабился и не погрузился в беспокойный сон. Добрая Лакуту!
Однажды я видел, как щенок решил выпрыгнуть из долбленой лодки на широкий лист кувшинки. Наверное, он посчитал его надежной опорой. Лист, конечно, сразу перевернулся, щенок ушел под воду, но тут же выскочил на поверхность, безмерно удивленный своей ошибкой. Пришлось ему плыть к берегу, то есть как-то существовать в новой для себя, незнакомой среде. То же самое произошло и с Лакуту. Она оказалась в другом мире, совершенно незнакомом, где все произносят непонятные звуки, никак не складывающиеся в слова. Она просто не воспринимала звуки как слова языка, поэтому даже не пыталась освоить их, чтобы общаться со мной. И все же она оставалась неизменно доброй, отзывчивой, послушной... и я никогда не видел, чтобы она плакала.
Со временем я стал понимать, насколько необычная женщина оказалась рядом со мной. Но ценил я ее все-таки больше в собственных мыслях...
Я проснулся на рассвете, все еще ощущая привкус ночного кошмара. Нельзя отбрасывать и забывать даже самые неприятные сны, ведь они — весть Потустороннего. Просто надо спешить домой и не забыть рассказать Менуа о снах тоже.
А Рикс как раз не очень-то намеревался отпускать нас.
— Остался бы ты еще на несколько ночей, — уговаривал он меня. — Князья снова придут, Айнвар. Опять будут долгие разговоры, ну как я без тебя? Останься, прошу...
Меня и самого тянуло остаться, я даже чувствовал, что так и надо сделать, но Роща звала меня все настойчивее. Я слышал песню дубов на ветру, во мне нарастала необъяснимая и беспричинная тревога, меня ждал Менуа.
— Хорошо. Я побуду у тебя еще одну ночь. Но потом уйду, — твердо заявил я Риксу.
В тот день я навестил главного друида арвернов Секумоса. Темноволосый, худощавый, с изящными руками, ни минуты не остававшимися в покое. Он расспрашивал меня о моих странствиях, и в основном о римских богах. Мы сидели у него в доме. В качестве угощения мне предложили вино и сладости, и то и другое было привозным. «Это подарок от Потомара», — объяснил друид. Некоторое время он сдерживался, поскольку неудобно начинать беседу сразу с главного, но, наконец, все же спросил:
— Скажи, это правда, что боги римлян посылают своим последователям процветание, немыслимое в свободной Галлии?
Интересно, от кого он это услышал? Торговцы наплели? Вполне возможно.
— Наверное, можно сказать, что римляне в Провинции процветают, — начал я. — Да только это процветание куплено ценой тяжелого труда кельтов. Я уж не говорю о рабах. Римские боги не любят ни тех, ни других.
— А как они выглядят, это боги?
— Как обычные люди, — сказал я, вложив в слова как можно больше презрения. — Слушай, Секумос, я расскажу. Я заходил в римские храмы, а барда Ханеса просил расспросить римских жрецов об их верованиях. Когда он пересказал мне их разговоры, я просто остолбенел. В их городах царит вечная суета. Но крысы и римляне почему-то любят жить в них. Там шумно: строители гремят балками, грохочут по камням колеса телег, и все это совершенно заглушает голоса воды, ветра и деревьев. Они не слышат музыку богов природы, не понимают их языка. Римляне утратили жизненно важную связь с Источником. Вместо песни творения они слышат только свои голоса, поэтому и богов своих лепят по собственному образу. Только делают эти образы покрасивее, такими, какими хотели бы быть сами. Их боги — прекрасные мужчины и женщины из холодного камня с пустыми глазами. Внутри этих идолов нет никаких духов. Для каждой потребности у них есть свой бог: для войны, для любви, для домашнего очага, для урожая, для торговли и виноделия, для кузнечного дела, для охоты... это список бесконечен. И каждому из этих богов они поклоняются отдельно. Жрецы говорят, что их боги даже сражаются между собой, как люди. Наверное, они правы. Если выдуманные боги такие же мелочные и злобные, как люди, почему бы им и не подраться? Они жадные и ревнивые, их приходится постоянно подкупать. А зачем каменным богам золото? Конечно, деньги идут жрецам, вот уж кто воистину процветает на римских землях.
Секумос слушал меня, сжав тонкие пальцы так, что побелели костяшки. Он сочувствовал римлянам.
— Бедные люди! — воскликнул он. — Я понятия не имел, настолько они обмануты, настолько потеряны для жизни.
— Они считают наоборот, что это мы заблуждаемся и не способны понять истину. Но если бы только так! Официальная религия Рима — они называют свои верования религией, — ставит друидов вне закона. Я не мог держать свой трискеле на виду, приходилось прятать под одеждой. Римляне говорят, что друиды поклоняются тысячам жестоких богов, и каждый из них хуже другого. Довольно странно, что они приписывают нам свои собственные взгляды. Они же сами поклоняются множеству богов, и думать не думают, что для нас наши боги — это лишь разные лики Единого Источника.
— Почему? Разве они не знают об Источнике?
— Знаешь, Секумос, я стоял в их храмах, построенных из камня, полностью освобождая свой дух. Но ни в одном изваянии он не нашел никакого отклика. Только камень.
На глазах главного друида арвернов выступили слезы.
— Римская религия не признает бессмертия наших духов, — продолжал я. — Жрецы говорят, что только их изобретенные боги бессмертны, а люди, умирая, просто перестают существовать. Я думаю, именно эта глупость делает их такими жадными. Если у тебя только одна жизнь, вполне естественно стремиться выжать из нее все, что можно.
Секумос настолько был подавлен моими откровениями, что у меня не хватило решимости рассказать о том, что римские жрецы понятия не имеют об искусстве целительства. Да и как бы они могли лечить людей, не пользуясь силами земли и неба для восстановления гармонии в теле человека? Они не могут искать подземные источники, не могут предсказывать будущее, не знают истории и родословных своих племен, не способны раскрывать умы молодым людям. Они знают только религию, да и то каждый свою. И гордятся своим званием жрецов!
Я оставил Секумоса размышлять над моими словами и вернулся в дом Верцингеторикса, где уже собирались люди. Сегодня их было больше, чем вчера. Барок с Тарвосом остались снаружи, а бедного Ханеса два здоровенных воина совсем затиснули в угол. Не было и женщин. В доме витал винный запах, хотя вино к моему приходу уже кончилось. Мне вспомнилась Провинция во время сбора винограда. Тогда над полями тоже разливался спелый яблочно-виноградный дух, и казалось, сам воздух слегка опьяняет.
Я пробрался к Риксу и, повинуясь его знаку, уселся рядом с ним на скамью. Изредка я толкал его локтем в бок. Он поворачивался ко мне, словно желая передать чашу, а я тем временем нашептывал ему на ухо, как лучше повернуть беседу, чтобы она шла в нужном направлении. Собравшиеся воины слушали. А я слушал их.