Друзья Высоцкого
Шрифт:
После Германии Шемякины вернулись в любимый мамин город – Ленинград. Отцу здесь не нравилось. В 57-м, когда началась травля Георгия Константиновича Жукова, горячий полковник вместе с четырьмя другими офицерами приехал в Подмосковье, на дачу опального маршала, чтобы выразить ему свою преданность. Через несколько дней Шемякину категорично «предложили» уйти в отставку. И он отправился к генералу Плиеву, который собирал под свое крыло верных казаков стареть вместе с ним. Так расстались родители.
Бывшая разведчица Юлия Предтеченская вспомнила о своем творческом призвании и пошла работать сначала в театр кукол-марионеток, а потом перешла в Мариинский. «Мне всегда было жаль ее, – вспоминал Михаил. – Она обожала розы, ей дарили цветы после каждого спектакля, но она так и не узнала,
Когда мама впервые повела сына в Эрмитаж, у мальчика поднялась температура и он упал в обморок. Так определилась судьба. Взамен обычной он пошел учиться в среднюю художественную школу имени Репина при Академии художеств. Началось самостоятельное открытие имен, дотоле не упоминавшихся и не изучаемых по программе, раннее творческое созревание, и юношеское нетерпение, и естественный для юности порыв – отказ от устоявшихся традиций в искусстве и в жизни.
«Я отлично понимал, – говорил Шемякин, – то, что нам преподают, серьезного художника из меня не сделает, но в Академии художеств была замечательная библиотека – в ней я и занимался самообразованием. В то время было запрещено выдавать книги по современному искусству. Все они были помечены различными красненькими наклейками, кружками, квадратами и треугольниками. Кружок обозначал особо опасные книги (их выдавали только тем, кто давно состоял в партии), книги с квадратиками брали профессора. А нам не полагалось ничего, и мы прибегали к различным ухищрениям (в том числе и к флирту с библиотекаршами). Библиотека в то время работала до двух часов ночи, и доступ к современному искусству мы получали после двенадцати. Мы интересовались тем, что не укладывалось в каноны соцреализма, копировали русские иконы, и это считалось серьезным отклонением от психических норм. Я был домашним ребенком, и каждый вечер уезжал домой, а часть моих приятелей жила в интернате. Однажды ночью туда подъехала машина «Скорой помощи» и детишек по списку начали выволакивать из кроватей – их отправляли на принудительное лечение за то, что они слишком много копировали старых мастеров и изучали русскую икону. На следующий день устроили собрание, на нем выступал какой-то представитель райкома КПСС. Копию «Распятия» Грюневальда, сделанную моим другом, очень талантливым мальчиком (работа была просто замечательной), он назвал свидетельством шизофрении…
Государству нужно было с кем-то бороться. Вот и боролись с нами… Почти все проходили через психушки или посадки. В наших подпольных компаниях, если ты где-то не побывал, то к тебе относились с большим подозрением: а не стукач ли ты?..»
В клинике имени Осипова Шемякин провел шесть месяцев. Когда маме сказали, что раньше чем через два-три года сына домой не отпустят, она подняла на ноги именитых адвокатов и добилась, чтобы Михаила передали ей на поруки как инвалида. При выписке профессор Случевский сказал:
– До скорого свидания, Миша.
– Прощайте, профессор.
– Нет, до свидания, до скорого, – повторил многоопытный психиатр.
– А почему «до скорого»?! – не выдержал Михаил. – Что это значит?!
– А те, кто у нас побывал, обычно становятся нашими добрыми друзьями…
Из художественной школы вчерашнего пациента психушки, естественно, убрали. Сначала он пошел в почтальоны. А потом стал… послушником Псковско-Печерского монастыря у отца Алилия. «Я там что-то реставрировал, подмазывал, но в основном мне надо было подавать на стол и убирать, – рассказывал молодой келейник Михаил. – Столкнувшись с монашеской жизнью, я испытал разочарование. Пить по-черному я научился именно в монастыре…»
Он разочаровался не в Боге, не в религии, а в укладе монашеского бытия. Настоятель монастыря был отставной военный, и по вечерам он устраивал обязательное офицерское собрание, то есть застолье. Чуть не на второй день архиерей призвал нового послушника к себе: «Выпей!» Правила были строгие: не станешь пить – отправят в сарай. Ослушаться было невозможно. «Пить надо было, чтобы песни петь ночью, плясать. У него были цыганские пластинки. А «коньяк по-архиерейски» подавали в сталинских таких фужерах, хрустальных, литр можно
В Питере он почувствовал себя совсем уж скверно. Сказывались жестокие эксперименты, которые проводили над ним добрые лекари в клинике имени Осипова, последствия воздействия психотропных препаратов, постоянных инсулиновых инъекций. Чтобы поскорее вытравить из себя всю эту химию, Шемякин уехал в горы, в Сванетию. Целый год он бродяжничал по Кавказу. Общался с местными монахами, которые жили в секретных скитах. Питался подножным кормом, ночевал в пещерах, кутаясь в тонкий подрясник. Работать не мог: брал в руки карандаш, и от беспричинного страха по лбу ручьями тек пот…
Решил вернуться домой только тогда, когда понял, что силы стали возвращаться. Устроился такелажником. «Я понимал, что мне нужно продолжать образование, – рассказывал Шемякин, – а его можно было получить только у старых мастеров. Для этого необходимо копировать, изучать их технологию, а в то время это стоило очень дорого. Три рубля в час…»
А его зарплата равнялась 28 рублям 50 копейкам в месяц. Такелажник Шемякин таскал тяжести, выгребал помои, убирал мусор, снег, холмы осенних листьев, колол лед, разгружал урны… Но где? В Эрмитаже! И на законных основаниях считался его сотрудником, которым позволялось копировать уникальные полотна бесплатно. Вся их бригада чернорабочих целиком состояла из непризнанных художников и поэтов, которые в свободное время писали. «Мои университеты продолжались пять лет, – вспоминал Шемякин, – отдышусь после работы, сниму грязный халат, вымою руки, возьму холст и до самого закрытия Эрмитажа копирую старых голландцев, Пуссена и Делакруа». Именно там Шемякину посчастливилось узнать всего Павла Филонова, которого он стал считать своим главным учителем, ощущая его присутствие в самом себе, в своих жилах и костях.
Разумеется, молодой художник не ограничивался исключительно копированием картин мастеров. Усвоенные приемы он старался использовать в собственных работах. Он и не подозревал, что его первые опыты могут кого-то интересовать. Потому был ошарашен, когда сотрудники журнала «Звезда» предложили ему организовать выставку у них в редакции. Это была первая в его жизни (если не считать той, в психушке) экспозиция. Журнал пользовался популярностью, сама редакция была чем-то вроде клуба, здесь постоянно бывали творческие люди – писатели, актеры, художники, ученые. Завязывались интересные знакомства, имя Шемякина запоминалось. Известный актер Игорь Дмитриев говорил, что уже тогда чувствовал дистанцию с Михаилом, какую неизбежно ощущаешь, общаясь с гением. «Между нами, почти одногодками, сложились отношения отца и сына. Причем я чувствовал себя сыном и смотрел на него снизу вверх. Его талант, эрудиция, запросы, презрение к сильным мира сего меня восхищали…»
Одним из первых петербуржцев, кто стал собирать работы молодого художника, был старый профессор, один из участников создания атомной бомбы, физик-ядерщик Перфилов. Как-то он заказал Шемякину свой портрет.
«Я не писал портретов по заказу, – рассказывал Михаил. – Мне просто никто не заказывал. Сказал ему, что пишу, как вижу и как умею… Я тогда находился под большим влиянием моего любимого художника Сутина и написал профессора узнаваемо, но с громадными свиными ушами. Перфилов не возражал, считал: раз Шемякин так написал, значит, так и нужно. Портрет долго висел в его кабинете. Но однажды я пришел к нему с очередной работой, которую он собирался купить, – он отозвал меня в свой кабинет и тихо сказал: «Миша, у меня к вам просьба – если, конечно, это невыполнимо, то забудем о ней. Проблема в том, что у меня бывает очень много иностранцев, и моя жена… она увлечена искусством по-своему, но она просто плачет: «Нельзя ли хоть как-то свиные уши подправить?» У меня тогда совсем не было денег, и я предложил по пятерке за ухо – и уши будут подрезаны. Пришел к нему с красками и уши свиные превратил в человеческие…»