Духовная традиция и общественная мысль в Японии XX века

Луцкий Александр Леонидович

У Абэ не только люди враждебны друг к другу, но и толпа в целом враждебна каждому человеку в отдельности, как враждебна к нему в целом и окружающая его природа. Благодаря лицу-маске герой получает возможность избегать личной ответственности за неблаговидные поступки, совершаемые им под воздействием враждебности этого мира. Но раз снимается личная ответственность, все социальные запреты оказываются вполне преодолимыми, всё позволено: «Если освободить себя от всех духовных уз и обрести безграничную свободу, то легко стать безгранично жестоким» [504] – перекликается Абэ с Достоевским. «Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же мы видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство», – сетует старец Зосима в «Братьях Карамазовых». [505] Так можно прийти к тому, что «нельзя будет верить другим, не

будет оснований и не доверять другим, придётся жить в состоянии невесомости <….> семья, народ права, обязанности – превратятся в мёртвые слова», [506] – размышляет герой «Чужого лица». Тогда правомерным будет бороться с другими любыми средствами и даже спокойно идти на их убийство, уничтожать этих других.

504

Абэ Кобо. Указ. соч. С. 66.

505

Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. М., 2012. С. 381.

506

Абэ Кобо. Указ. соч. С. 115.

В результате герой приходит к апологии преступления, не сознавая даже, что тем самым разрушает собственное бытие. В финале романа мы застаём его в пограничной ситуации (столь любимой экзистенциалистами) – на пороге убийства, должного скрепить кровью идентичность его я и маски – второго я. Убийство – символ окончательного признания торжества маски, символ полного превращения героя в бездушного эгоцентрика. Японский писатель заканчивает роман прежде, чем герой совершает преступление, оставляя ему возможность отступить. Но отступить можно только в тягостную неопределённость утраченной цельности.

В данном случае Абэ следует японской литературной традиции, практиковавшей незавершённость как лучшее завершение, а эскизность, фрагментарность – как наиполнейшее выражение целостности и вечной континуальности Бытия. [507] Однако этот художественный приём роднит роман Абэ и с сочинениями западных писателей-экзистенциалистов, для которых характерно подчёркивание незавершённости человеческого бытия, его постоянного становления и изменения, что делает жизнь вечным приключением.

507

См.: Сэй Сёнагон. Записки у изголовья. Камо-но Тёмэй. Записки из кельи. Кэнко Хоси. Записки от скуки. М., 1988. С. 352; Kusanagi Masao. The Logic of Passional Surplus // Modern Japanese Aesthetics. A Reader. Honolulu, 1999. P. 148–167.

В этом отношении произведения Абэ Кобо созвучны сочинениям Достоевского, у которого, по словам М. М. Бахтина, «неопределённость, нерешённость <…> являются главным предметом изображения. Ведь он всегда изображает человека на пороге последнего решения, в момент кризиса незавершённого и непредопределимого поворота его души». [508] Примечательно, что «Чужому лицу» присуща и характерная для произведений Достоевского полифоничность. Несмотря на внешнюю монологическую форму романа, написанного как дневник-исповедь, при его чтении возникает ощущение пульсации многих самосознаний. Подобно персонажам Достоевского, герой Абэ всё время пытается воссоздать в себе самосознание окружающих, проиграть их мысли и чувства, определить их позицию по отношению к нему и миру.

508

Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979. С. 71.

Следует отдать должное высокому мастерству Абэ-психолога, вслед за Достоевским видевшего «разгадку структуры личности в том пространстве, в котором сначала возникает человеческое отношение к другому индивиду, чтобы затем – вследствие взаимного характера этого общения – превратиться в то самое отношение к самому себе, опосредствованное через отношение к другому, которое и составляет суть личностной – специфически человеческой природы индивида». [509]

509

Психология личности. Тексты. М., 1982. С. 17.

Как и герои

Достоевского, герой романа Абэ представляет нам «особую точку зрения на мир и на себя самого». [510] Абэ лишает своего героя физического лица как раз для того, чтобы актуализировать и предельно обострить проблему отношения человека к миру и себе, к собственному я. Можно сказать, что феномен самосознания, отмеченный Бахтиным как художественная доминанта построения образа героя у Достоевского, у Абэ в «Чужом лице» также играет роль художественной доминанты. Герой, ни на миг не совпадающий с самим собой, весь есть «бесконечная функция», весь – «самосознание». Это самосознание, так же как и самосознание героев Достоевского, «вбирает в себя, – по Бахтину, – весь предметный мир». [511] (Отметим, что для писателя-философа Абэ Кобо, по оценке В. С. Гривнина, «первостепенна философия, а не фабула, и этой философии подчинена форма». [512] )

510

Бахтин М. М. Указ. соч. С. 57.

511

Там же.

512

Гривнин В. С. Трагедия человека – трагедия общества // Япония 1978. Ежегодник. М., 1979. С. 239.

Обращаясь к сравнению романа Абэ с повесть Камю «Посторонний», заметим, что в отличие от Абэ, показывающего, как индивид приобретает черты атомизированного эгоцентриста в буржуазном обществе, Камю изображает уже сформировавшегося равнодушного эгоиста. [513] Если Абэ анализировал драматический процесс становления индивидуалистического несчастного сознания, то у Камю мы видим последний рубеж, тупик – фактический распад личности; результат, к которому приводит развитие экзистенциального индивида. В герое Камю процесс присутствует «в снятом виде», поскольку этот герой – наследник вековой индивидуалистической традиции Запада. Ему не требуется маска, чужое лицо, – он уже давно сросся с этой маской, сам превратился в маску. Его я – это и есть эгоистическое я западного индивидуалиста, для которого не существует таких вопросов, как «что есть моё лицо?» или «что есть моя индивидуальность?».

513

См.: Великовский СИ. Грани «несчастного сознания». М., 1973; Его же. Экзистенциализм // Краткая литературная энциклопедия. Т. 8. М., 1975.

Такие вопросы возникают только тогда, когда человек ощущает себя глубоко причастным природному и социальному миру, как, например, в Японии. В западном же экзистенциализме онтологизация субъективных переживаний отдельной личности привела к утверждению индивидуалистической самости как данности, аксиомы. Согласно этой аксиоме, я не только не нуждается в доказательствах собственного существования, но и является точкой отсчёта и единственным критерием истинности всех своих проявлений в мире.

Согласно этой теории, экзистенциальному индивидууму не нужны сочувствие и поддержка окружающих. Люди глубоко чужды ему и заслуживают лишь равнодушия либо презрения. Однако, как показывает Камю в «Постороннем», окружающие нужны для утверждения свободы воли индивида, они – необходимый фон для развития и полноценного действия его я. [514] Таким образом, даже экзистенциалистский субъект нуждается в определённых связях с людьми, и нарушение этих связей вызывает у него какой-никакой, но тем не менее душевный дискомфорт.

514

См.: Камю А. Посторонний // Посторонний. Чума. Падение. Рассказы и эссе. М., 1989.

Главный герой повести Камю, мелкий служащий частной фирмы по имени Мерсо, живёт своей размеренной, несколько блёклой, скучноватой, но вполне благополучной жизнью в небольшом городке Алжира на берегу Средиземного моря. Монотонно тянутся его холостяцкие будни. Служба, обеды в кафе, одинокая квартирка, прогулки, спорадические интрижки, кино и пляж по выходным, немного выпивки. Общение вне службы ограничивается случайными беседами с соседями по дому или по кафе. Где-то в близлежащем посёлке живёт в доме престарелых мать Мерсо, которую он почти не навещает.