Дурная кровь

Тараторина Даха

Глас Трёх Богов на земле в лице служителя Сантория возвышался над толпой, стоя на бочке, булькающей алкогольным содержимым при неловких поворотах, и вещал.

— …а потому, благочестивые сестры мои, только тем из вас Боги откроют путь в лучший из миров, кто забудет о прошлом, покается и станет жертвовать на храм не менее трёх серебрушек ежемесячно!

— А можно золотой, но раз в полгода? — деловито осведомлялись занятые женщины. — Чтобы как налог королю?

— Можно даже два золотых в полгода! — одобрил благое начинание Санни. — И три можно! И, если очень хочется, можно прямо сейчас. Я обязательно сообщу Троим о вашей благонадёжности!

— А сколько надо разом уплатить, чтобы потом, так сказать, точно избежать шваргового пуза? — включилась в беседу добродушная толстощёкая бабища, с готовностью расстёгивая тяжеленный кошель.

После непродолжительной борьбы с алчностью и позорным ей поражением Санторий великодушно дозволил опустошить глухо позвякивающую мошну целиком.

— Но разве можно деньгами выкупить души?! — продолжил он.

— А разве нет? — на полпути тётка засомневалась, стоит ли пересыпать заначку в радушно подставленный подол одеяния служителя.

— Конечно, можно! — торопливо заверил её тот и, дождавшись, пока серебро зазвенит уже у него за пазухой, уточнил: — Но чтобы быть абсолютно уверенной, что не придётся встретиться со шваргами, тебе, дитя, придётся вести образ жизни добродетельный и честный! — тётка в ужасе охнула: на честность они с Богами не договаривались! А Санни подливал масла в огонь: — Женщины суть есть замужество и деторождение! Множество достойнейших мужей заходит в ваш гостеприимный дом. Многие, истинно говорю вам, многие готовы жениться на таких прелестницах, как, например, Лала, — пухленький перст указал на черноволосую смуглую кокетку, но та ответила скептическим хмыканием и демонстративно туго завязала кошель.

Остальные внимали с куда большим доверием, поддакивали в паузах и воздевали длани к потолку с картинками неприличного содержания, когда оратор для иллюстрации благословения нацеживал в кружку алкоголя из бочки и брызгал им в слушателей. Поскольку часть напитка неизменно оказывалась в желудке служителя, речь набирала как обороты, так и зрителей.

— Вы верите, друзья мои?!

— Верим, господин!

— А что мы говорим господину, которому верим? — гаркнул Санни в опустевшую кружку и направил её в зал, чтобы присутствующие могли покричать в деревянное донышко.

— Что? — замешкались верующие.

Санни наполнил чашу ещё раз, торопливо осушил и подсказал:

— Я говорю «мы», вы говорите «честные женщины». Мы!

— Честные женщины, — несколько сомневаясь в справедливости утверждения, вразнобой сообщила публика.

— Ещё раз! Мы!

— Честные женщины, — с большей уверенностью повторили работницы дома госпожи Ласки.

— Мы!

— Честные женщины!

— А теперь «мы» и «хотим замуж»!

С трудом удержавшись, чтобы не присоединиться ко всеобщему безумству, Верд подумал вслух:

— Если мы не вытащим его сейчас, явится Ласка и сожрёт его со всем содержимым брюха…

— Хотим замуж! — радостно подхватила Талла. — А? Что говоришь?

— Валим, — кратко подытожил Верд и, протолкавшись через экзальтированных девиц, сдёрнул Сантория с постамента.

Вовремя. Потому что шум наконец-то разбудил госпожу Ласку, явившуюся к своим девочкам в совершенно не благостном настроении.

— Честные женщины! — скандировала толпа.

— С каких это пор? — удивилась хозяйка, но, встретившись взглядом с Санторием, поняла всё и без пояснений. Арбалет появился в руках женщины, если и не по волшебству, то уж точно с нечеловеческой скоростью.

— Ложись! — приказал охотник и, вопреки возгласу, припустил к выходу, подтягивая за собой сопротивляющегося приятеля.

— Лала, милая Лала! Помни, ты честная женщина! — напоследок убеждал тот возлюбленную. — Ты не помнишь меня, но до старости будешь благодарить!

Вместо благодарностей вслед гуманисту полетел арбалетный болт.

— Я не в силах познать счастье вместе с нею, но могу направить любимую по пути целомудрия! — второй болт просвистел мимо уха, вынудив оставшуюся часть речи читать галопирующей кобыле.

Так уж случилось, что Верд покидал город-Крепость дважды, и оба раза навсегда. Но, если когда-то хмурый наёмник чувствовал, что бросает целую жизнь, уходя в неизвестность, то на этот раз, подгоняя Каурку, он хотел свистеть, как шальной пацан, скинувший оковы родительского надзора.

Талла жмурилась от встречного ветра, а её вечно растрёпанные косы развевались, точно вихри снега в метели. И, сам не понимая, почему, Верд улыбнулся. Глупо, добродушно и искренне. Может, когда-то ему и пришлось оставить родной дом. Не выдержав позора, не в силах лгать побратимам о мнимой гибели друга, он отринул прошлое, попытался сбежать от него. Но сегодня, впервые за долгое время, он вдруг понял, что, кроме прошлого, есть ещё и будущее.

Они неслись по едва проторенной телегами дороге, вспахивали снег, алмазами сверкающий в лучах холодного солнца, обгоняя пар, пухлыми клубами вырывающийся изо ртов. Нестись бы так до скончания веков, наперегонки с собственными мыслями, с жизнью наперегонки!

Но кони не умеют скакать вечно, любая дурь рано или поздно выветрится из головы, а жизнь слишком быстра, чтобы обмануть её галопом.

Они перешли на рысцу, а там и на шаг. Талла расслабилась, откинулась в седле, опираясь спиной о грудь наёмника. Осмелев, Верд забрался рукой под её полушубок, сжал ладонью талию. Что такого-то? Просто колдунья верхом едва держится, того и гляди сползёт!

Свернули к речному склону, пошли вдоль в поисках переправы. Покрытая толстой белой коркой, запертая подо льдом вода недовольно бурлила, но справиться с холодами не могла. Она рвалась на волю, стучалась снизу, грозила отомстить по весне, разлившись, затопив близлежащие поля. Но то по весне. А пока, крепко схваченная морозными оковами, она могла лишь злиться и брюзжать, покоряясь зиме.

— А что, если моста нету? — Талла локтем закрылась от яркого солнечного света, всматриваясь вдаль.