Дурная кровь
Шрифт:
— А откуда бы им ещё взяться?! Туточки в пяти вёрстах старое кладбище, с войны ещё осталось. Его тогда для дурачья из Крепости заложили, но подальше от города, чтобы не распугать сразу молодых да подвигов жаждущих. Поставили храм, чтобы будто бы он сам по себе, а к городу отношения не имеет. Ну да и свозили туда все трупы. С глаз долой… ну вам ли не знать, молодёжь. Разрослось кладбище с тех пор, да…
Талла уже всерьёз прижалась к мужчине. Одинокая избушка между кладбищем до самого горизонта и городом-крепостью вдруг показалась игрушечной, не способной защитить. А вот плечи наёмника реальны и крепки,
— Боги бы такого не попустили, — Санторий сел в противоположном конце комнаты и отгородиться от остальных одеялом. — Живые мертвецы… нет уж, дудки! Не верю я в них!
— Ты — и не веришь? — Верд приобнял колдунью, успокаивая, бездумно поглаживая по спине. — Мало чего, что ли, навидался? Чем ходячие трупы хуже лютозверя?
— Друг мой, я не сомневаюсь в том, что мертвяки существуют. Всё куда прозаичнее: за последний месяц намело снега по пояс. Как бы они откопались?
— Видно, помог кто-то, — как само собой разумеющееся сообщила старуха. — Дурное дело нехитро.
— Снег мог растаять…
Наёмник вздрогнул. В памяти всколыхнулся ядовитый плесневелый туман, прогоняющий зиму, и шварги, обозлённые, напуганные, не способные преодолеть невидимую границу. У старого кладбища тоже стоял храм…
— Дети пошутили над одинокой женщиной, а она и рада стараться! — отрезал Санторий. — Развлекает шутников, капканы ставит. Старость — не радость.
— И молодость гадость, — Рута сноровисто сплюнула в горсть идеально выпотрошенную шелуху. — Жёлудь, что в конце лета к Богам отправился, тоже среди мертвяков ходит. Глаза белые, пустые… Мы аккурат на том кладбище его и хоронили. Потом Ванно, молочник, Лённый, Раста, Доррая, старая кошёлка. Все там. Каждого помню, — Рута постучала себя по лбу согнутым пальцем. — И дед мой покойный тоже среди них, откуси ему шварг… хех… пятку. Ох, хорошо я его в прошлый раз ухватом приложила! При жизни никак не выходило, так хоть щас душу отвела! Но вы не боитесь, молодёжь! Вчера никто не наведывался, авось и сегодня Боги милуют.
Знамо дело, после такого откровения всем стало не до сна. Ну как «всем»? Рута, презрительно цыкнув, влезла на полати и напутствовала:
— Кто бабушку разбудит — получит промеж глаз. И чтоб в холод мне не шастали!
И тут же свистяще захрапела. Точно не в одинокой избе с тонкими стенами супротив толпы мертвяков на оборону устроилась, а на пуховой перине в каменном замке.
— Верд, я с тобой! — едва завидев, что наёмник собрался нарушить приказ лесничихи, подорвалась и Талла.
— Я только лошадей проверить.
Санторий плотнее запахнул одеяло, словно мог под ним спрятаться от нелюдей:
— Мертвякам твои лошади и даром не надь, и с деньгами не надь. Им человеческую кровушку подавай… Иначе б ослика старухи давно бы загрызли…
Стоит упомянуть, что ослик лесничихи находился в том почтенном возрасте, когда смерть становится, скорее, благословением. Судя по печально опущенным ушам и взгляду, в котором читалась просьба окончить его мучения, он видел девочкой ещё мать старой Руты, а мертвяков мог встретить только как долгожданных избавителей. Но крыша над головой у него была, а значит и Каурку с Клячей удалось спрятать от холода. Оставалось лишь убедиться, что хлев убережёт животных не только от кусачего мороза, но и от кой-чего ещё кусачего.
Теперь уж он прекрасно видел холмики капканов, прежде принятые впотьмах за кучки перегноя! Осторожно обходил их, чутко прислушивался к каждому шелесту. Бедро успокаивающе оттягивали ножны. Какое всё же счастье, что наёмник не имел красивой привычки вечно держать их у пояса, как делают молодые выпендрёжники, а приторочил к седлу! Иначе сверкал бы клинок сейчас на дне реки, развлекая серебристых рыбок. А может и сам Верд колыхался бы рядом разбухшим утопленником: оружие — штука тяжёлая, в плавании мешает ещё больше, чем намокший плащ, обшитый мехом! Охотник с тоской вспомнил любимую одёжу, которой пришлось откупаться от пучины. Хороший был плащ, добрый, тёплый. Столько зим согревал, а этой ещё и Таллу кутал, прятал от любопытных глаз.
Верд гордо расправил плечи: что он, право слово, гнётся в три погибели, как старик? Всего-то небольшой бодрящий морозец. Делов-то! Вон позади пыхает труба, тянется дымной лентой к беззвёздному небу. Осталась малость: запереть покрепче хлев, проверить, чтоб взбесившиеся лошади не выскочили, и можно обратно, в тепло, где потрескивают, убаюкивая, дрова. Дотопить бы печь и закрыть заслонку прежде, чем уснуть. Угореть никому не хочется… А от бабкиных снадобий так и тянет к подушке. Верд широко зевнул и закашлялся, глотнув ледяного воздуха.
Отплевавшись, он разогнулся, вытирая покатившиеся слёзы.
— Аргх? — поинтересовался замерший в десяти шагах мертвяк.
С облупившейся жёлтой кожей, проглядывающими в прорехах одежды гниющими внутренностями, потрескавшимися отросшими ногтями, где-то сломанными, где-то целиком сорванными, испачканными в земле… Мертвяк уронил челюсть в беззвучном крике, да только не так уронил, как роняют живые, а под ноги, в снег. Проводил её безразличным взглядом белых выпученных глаз и, раскачиваясь, подволакивая ногу, неуклюже двинулся к Верду.
— А-а-а-аргх! — сообразил он, учуяв живую кровь.
— А-а-а-а-ар-р-р! — донесся отдалённый рык из леса.
Ходячий труп не заблудился, как понадеялся наёмник, пришёл не один и явно не с добрыми намерениями. Одно утешало: истерично ржущие в хлеву кони и правда его совершенно не волновали.
Он взмахнул мечом прежде, чем подумал, будет ли от того толк. Мертвяк разом лишился кистей обеих рук, а лезвие брезгливо звякнуло, испачкавшись в тягучей зеленоватой жиже. Ещё взмах — и тухлое тело развалилось надвое.
— Чтоб тебе пусто было, — искренне пожелал наёмник, кое-как вытер острие о снег и, ловко перепрыгивая холмики капканов, припустил к избе.
Слова не потребовались. Санни и Талла переглянулись и торопливо придвинули к двери сундук и лавку. Хоть Рута и божилась, что задвижка крепкая, выглядела она ровесницей старухи. Правда, когда Санни об этом заикнулся, лесничиха гордо сообщила, что она самой себе тоже выглядит ровесницей, а ничего, пока на тот свет не просится. Дремавший на сундуке Птенчик возмутился эдакой бесцеремонности и попытался клюнуть кого-нибудь медлительного, но вдруг прислушался, поворачиваясь то одним, то вторым круглым глазом к двери, взмахнул крыльями и неслышно, как мышь, нырнул под одеяло к Руте. Только коготки по доскам застучали.