Дурная кровь
Шрифт:
Перед банями Софку встретила сама хозяйка. После того как девушка поцеловала ей руку и подарила рубашку, хозяйка ввела ее первой и проводила на почетное место, где лежал тюфяк, тогда как всюду были расстелены циновки. Пол был выстлан каменными плитами. С потолка свисала зажженная лампа, потому что решетчатые окна давали мало света. Свет шел еще от груды горящих угольев, вокруг которых сушились купальные простыни. За Софкой вошли и все остальные. Как только двери бань затворили, купальщицы почувствовали себя на свободе, стали рассаживаться на тахты и раздеваться. Вскоре помещение запестрело скинутыми одеждами и наполнилось говором, хохотом и веселыми восклицаниями
Одни смеялись, щекотали друг друга, переодевались в чужое платье, другие силой раздевали особо стыдливых девушек, в первый раз пришедших в бани. В особенности отличались молодухи, недавно вышедшие замуж. Они разделись и были готовы первыми и пошли задирать и подгонять остальных. Стук деревянных сандалий цыганок, приводивших в порядок помещение, вторил беспрестанному стуку поленьев, подвешенных к дверям, чтобы они плотнее захлопывались. Все смешалось с общим гулом голосов… Некоторые уже разделись и в нетерпении бегали босые по плитам, держа в руках сандалии и норовя проскользнуть внутрь, но сразу с визгом выбегали обратно, обрызганные холодной водой теми, кому уже удалось туда проникнуть. И все жаловались бабушке Симке, словно она для них была и отцом и матерью. Выбежит с визгом девушка:
— Тетя, чего они! Пройти не дают!
Софка, сидя на почетном месте, на тюфяке, покрытом белой простыней, раздевалась. Бабушка Симка стояла рядом, Софка не торопилась. И ничему не удивлялась. Как только ее просватали, она уже тогда знала, как все это будет: сватовство, подарки, головной убор невесты, толпа мужчин на углу улицы, и вот — бани. Знала, что свет будет едва пробиваться сквозь окна под потолком, а в глубине мерцать груда углей, из-под тахты будет тянуть свежестью от сырых плит, у входа будут стоять кувшины с холодной водой, а рядом с ними — ряды сандалий, в мокрых одеждах будут сновать цыганки, сухощавые, смуглые, с блестящими глазами и белыми зубами. А из мыльни будет нести жаром, паром и спертым воздухом…
Знала и то, что теперь на нее будут смотреть иначе, чем раньше, когда она приходила с матерью, еще не просватанная (тогда ее словно обходили, любовались лишь издали), теперь же на нее станут смотреть совсем по-другому, будто впервые ее увидели. Сейчас вот она начнет раздеваться, и все исподтишка будут ожидать, когда она скинет с себя все, чтобы рассмотреть ее как следует, каждую часть тела, каждое движение. И все оттого, что завтра она выходит замуж. Для Софки и это не было неожиданностью и поэтому совершенно ее не трогало.
Но когда она увидела, что все уже разделись и прошли в мыльню, а у ног ее осталась только бабушка Симка, Софку вдруг охватил ужас от того, что все это происходит с ней, Софкой. Старуха, тоже раздетая, в купальной простыне на поясе, в огромных сандалиях на тощих ногах, своим высохшим торсом бронзового цвета прикрывала Софку от любопытных взглядов. Покуривая, она разговаривала с хозяйкой, с особенным удовольствием вставляя турецкие слова. Не желая, чтобы кто-нибудь подумал, что она так медленно раздевается от страха, и не пришел бы ее подбадривать, Софка поспешно сбросила с себя последнюю одежду и торопливо позвала Симку:
— Идем, тетя!
Хозяйка подмигнула цыганке, которая наготове стояла рядом, та в тот же миг подала Софке красивые деревянные сандалии с перламутровыми украшениями и услужливо надела их на ее маленькие розовые ноги. Софка, дрожа как в ознобе, движением головы откинула назад волосы, почувствовав, как они нежной волной легли на плечи и спину, и пошла за цыганкой, пальцами ног придерживая соскальзывающие сандалии. Цыганка отворила
Вначале из-за пара Софка ничего не могла разобрать. Свет проникал сверху через узкие окна и освещал только самую середину — тершену [4] , под сводами, куда свет из окон не доходил, в курнах [5] мерцали темно-красные лампады. Из кранов вода бежала в мраморные, четырехугольные ванны. На тершене смутно виднелись раскинувшиеся тела, чернели пряди длинных, мокрых, слипшихся волос.
Твердой, горделивой поступью Софка направилась к своей курне, которую она легко узнала по двум лампадкам и красной занавеске у входа, но бабушка Симка, остановив ее, шепнула:
4
В турецких банях мраморное возвышение, на котором парятся и моются (тур.).
5
Род кабины в турецких банях (тур.).
— Софка, сперва на тершене погрейся и попарься.
Она повернула туда. Лежавшие встретили ее веселыми прибаутками и, раздвинувшись, уступили ей место посредине. Софка поднялась на тершену и легла. Но не на спину, как все остальные, а ничком, спрятав грудь и прижавшись лбом к перевернутому тазу. Разогретые плиты жгли, но ей было холодно. В горле стоял комок горечи, она была зла на себя. Что это с ней такое? Она все знала заранее, почему же на душе такая тяжесть? Ведь все видят ее тоску. Симка, скрестив ноги, села рядом и, покуривая и попивая ракию, посланную хозяйкой, ждала, пока Софка хорошенько прогреется, чтобы начать ее растирать. И от этого становилось на душе еще горше.
А ведь самое тяжелое впереди. Сейчас снова начнется веселье, песни, и, как обычно, петь будут сплошь о любви, о сердечной тоске, о луне…
Так и случилось. Женщины еще лежали возле Софки и парились, когда молодежь уже затянула песню. Им уж прискучило лежать. Уйдя за занавески, где были краны, они принялись плескаться, обливать друг друга, а в дальних, темных углах, где из-за пара ничего не было видно, громко запели тогда еще новую песню:
Плачь, любимый, и я стану плакать.Песню подхватили все. Поднялись с тершены и женщины, лежавшие рядом с Софкой; они присоединились к девушкам и тоже начали мыться и петь. Голоса их выделялись силой и напевностью. Вода из курн потоками разливалась вокруг тершены. Песня звучала все более громко и страстно. И как назло, об одном и том же: не в богатстве счастье, что будто был у Софки милый, любила она его, а вот теперь выходит за немилого. И жалея ее, видя, как у нее тяжело на сердце, они поют песню о разлуке, думая утешить ее, показать, что она не одна, что и среди них есть такие же, несчастные горемыки, и они вянут без любви. А Софка знала, что у нее все не так. И оттого было еще горше.