Дурная кровь
Шрифт:
Но как-то раз, когда Марко вернулся из поездки, она не посмела показаться ему на глаза, настолько заметна была ее беременность. Когда Марко услышал об этом, он чуть не растерзал ее собственными руками; спасли ее лишь мольбы и слезы родных.
И Марко не успокоился, пока ему не доложили, что ее отвезли на лошадях — ночью, тайком — в женский монастырь, и не показали прядь отрезанных волос и кусок черного монашеского одеяния.
Но, к своем ужасу, близкие увидели, что Марко продолжает грустить. И не столько из-за себя, сколько из-за побратима Ахмета: Юсуфчич обречен на смерть, это все понимали, но он боялся, что его соплеменники не остановятся на этом и перебьют Ахмета со всем его семейством.
Напрасно пораженный Ахмет притащил к себе все племя, чтобы денно и нощно сторожить Юсуфчича. По ночам его тайком увозили в другое племя, — только бы скрыть от родных Марко.
Но все было тщетно. Самый младший из рода Марко, с детским, еще не обветренным лицом, пробрался по албанским селениям, словно под землей, и обнаружил дом, куда спрятали Юсуфчича. Неизвестно, как он взобрался на крышу, как просидел целый день в дымовом отверстии, задыхаясь от дыма из очага. Но только вечером, когда, расставив стражу около дома, все с ружьями на коленях уселись вокруг очага вместе с Юсуфчичем ужинать, парень через дымовое отверстие свалился прямо на очаг. Воспользовавшись темнотой и общим смятением, он отрубил Юсуфчичу голову. В сопровождении поджидавших его родичей он вернулся в село, и над кровлей дома была приколочена мертвая голова Юсуфчича, смывшая позор и срам со старого дома.
Сразу после этого Марко, не столько ради себя, сколько ради единственного сына, будущего главы и старейшины рода, перевез жену и сына сюда, во Вране, и купил этот дом. Перетащил и все свое богатство, правда мужицкое, но довольно значительное: огромные тюки с коврами, ряднами, мукой, шерстью, бочки вина, из скота взял только тех коров и лошадей, которые были нужны в хозяйстве и к которым жена и сын успели привязаться. Сам же он не мог навсегда расстаться с родными местами еще и потому, что боялся, как бы всех его родичей не перебили люди из племени Ахмета. Он снял в аренду несколько постоялых дворов на границе, служивших не столько для торговли, сколько для контрабанды, воровских сделок и сведения счетов, чтобы отсюда держать албанцев в страхе и повиновении.
Домой, в город, Марко приезжал редко. Раза три-четыре в год, не больше. Одежду ему посылали из дому, но не часто. Обычно это бывало по субботам, когда в город на громоздких повозках, запряженных волами, приезжали возчики за товарами для постоялых дворов: кусками соли, кадушками масла или керосина, но чаще всего за порохом, пулями и оружием.
А в городе постоянно жила жена Марко Стана со слугой Арсой, которого и слугой-то не считали, так как он вырос в доме.
Стана мало изменилась со времени переезда в город. Это была уже пожилая женщина, худая, высокая, с узким лицом, спокойными белесыми глазами и бледными губами. Хотя у нее было чем убрать дом, она ничего не делала. Тюки с коврами, подушками и покрывалами так и лежали неразвязанными. Нужно было потратить один день, чтобы все разложить по дому, но Стана никак не могла решиться на это, отговариваясь тем, что и без того дел много. Каждый день она озабоченно спрашивала: «Ну, когда же в доме будет убрано и вещи разложены?» Но опять тянула и медлила, да так и оставляла. Словно надеялась на что-то. Больше всего, видимо, на возвращение в деревню, хотя отлично понимала, что это невозможно. А потому никак не могла стать «горожанкой», смириться и свыкнуться с городским домом. Вечно она была одна. Иногда только приходили соседки, некоторые из них тоже переселились сюда из Турции. Иногда она бывала у них, и это все. Ни с одной она по-настоящему не подружилась. Из городской одежды она носила только антерию, дорогую, шелковую, но из-под нее выглядывал подол длинной, грубой крестьянской рубашки. Голову повязывала, как и прежде, обыкновенным, жестким желтым платком, юбку носила из домотканого сукна и к поясу подвешивала ножик с ключами от всевозможных сундуков. Но ходила не босая и не в опанках, а в туфлях и белых шерстяных чулках. Да и то сколько раз, позабывшись, начинала подвязывать опанки, пока Арса со смехом не кричал:
— Эй, хозяйка, тут тебе не Пчине.
И не будь с ней Арсы, бог знает, что бы с ней стало. Он был для нее и город и деревня. Ходил по городу, на базар и потом рассказывал все до мельчайших подробностей. От него она узнавала, как выглядит базар, чем торгуют в лавках, каковы товары, что делается в трактирах, особенно в «Пестром хане», где останавливаются турки и их односельчане из Турции. Односельчан Арса всегда приводил к ней, она их поила, кормила и потом мучила бесконечными расспросами, так что им едва удавалось от нее уйти.
Может быть, все было бы иначе, если бы Марко оставлял с ней сына Томчу. Но как только мальчику исполнилось десять лет, отец, словно боясь, что родственники Ахмета доберутся до головы сына даже здесь, в городе, — стал брать его с собой и никуда от себя не отпускал. Приезжали они вместе лишь на рождество и на пасху. Так мать никогда и не могла наглядеться на сына и хотя бы ночью, спящего, вволю нацеловать. Мальчик же весь в отца пошел. Двенадцати еще нет, а он уже ходит с ножом и подпоясывается двумя кушаками, на мать покрикивает и не позволяет себя особенно целовать и ласкать. Лишь изредка он приезжал к ней один; это бывало по субботам, когда он вместо отца сопровождал возчиков. Но всегда должен был возвращаться на другой день рано утром.
Сколько раз, не видя сына многие месяцы и ничего не зная о нем от других людей, что больше всего тревожило, Стана, не выдержав, начинала пытать и укорять Арсу, словно он был виноват:
— Ох, почему же он не шлет ребенка? Почему держит его так долго при себе? Мало того, что сам воюет с этими проклятыми албанцами, так еще и мальчика впутывает.
Арса сначала возмущался и сердился:
— Откуда мне знать, хозяйка? Известно ведь, каков хозяин.
Но тут же принимался утешать ее: наверняка в эту субботу пришлет мальчика, давно уж возчиков не было. А думает он так потому, что слышал, что у них там последние дни было много дела и весь товар разошелся. Но тут он умолкал, чувствуя, что заврался, и искал повод, чтобы скрыться с глаз хозяйки.
Стана, привыкшая к таким ответам, и сама уже не слушала его; понуро возвращалась она в дом, тяжело вздыхая:
— Ох, что же он не шлет его?.. Хотя бы весточку… Извел меня…
XIV
Узнав, что Софку просватали, весь город, ликуя, вздохнул с облегчением. Значит, в конце концов и с ней покончено, да, видно, только плохо богу молились, что так выдают дочку, — в крестьянскую семью, да еще за ребенка, которого ей придется учить и одеваться и умываться. Что ж, ведь она ни на кого не хотела глядеть, на всех смотрела свысока, вот и поделом! Так ей и надо! Не такая уж она важная птица, за какую себя выдавала. А затем, как полагается, пошли всевозможные наговоры и сплетни.
Но чем больше было кривотолков и слухов, тем шире были распахнуты ворота дома, а чисто выметенный двор и разукрашенные комнаты не могли вместить всех любопытствующих. Софка все это предвидела и держалась стойко. Она заранее знала, какие ей придется выносить шуточки и расспросы, имеющие цель потихоньку выведать, действительно ли она счастлива, действительно ли любит жениха, еще сущего ребенка! Знала, что самые грязные и сальные насмешки будут отпускать ее ближайшие подруги и сверстницы. И потому Софка всегда появлялась в самом роскошном своем одеянии — тяжелых шальварах, красных как кровь, с серебряным шитьем вокруг карманов и вдоль штанин. Грудь ее закрывала нитка дукатов, подаренная Марко и вызывавшая, как она понимала, больше всего изумления. Софка принимала гостей с горящими глазами и пунцовыми губами, на которые она не жалела помады, так как знала, что это будет истолковано как проявление любви и счастья.
Вечером, утомившись от гостей, Софка ложилась на тахту, служившую ей постелью. Магда, низко склонившись над стоявшим около нее низеньким столиком, пыталась заставить ее поесть — в течение дня Софка ничего не брала в рот.
Всю ночь Магда сидела, подремывая, возле нее, якобы чтоб быть под рукой, если что понадобится, на самом же деле охраняя ее. Потому что, хотя Софка и старалась держать себя в руках, каждую ночь ее била лихорадка. Она теряла представление о времени и чувствовала, что вся горит. Изо рта вырывалось горячее дыхание. Она поворачивала голову к окну и отчетливо видела, как на небе, в облаках, появляется он, могучий, высокий, с сильными руками. Вот он приближается к ней. Берет ее на руки и, не сгибаясь, — такой он сильный! — прижимает к себе и целует. Все это было так явственно, что она даже чувствовала прикосновение его лица.