Два апреля
Шрифт:
– Вздор мелешь, голубушка, - отразил Вандалов.
– Я перечислю без запинки дюжину славных документалистов...
– Которых знаешь ты, потому что приходится иметь с ними дело.
– Красавица, не порти песню, - попросил Вандалов.
– Вспомни, что через пару месяцев тебе понадобится куча денег.
– Это не твоя забота, - сказала Эра.
– А я о чем тут распинаюсь?
– воскликнул Вандалов.
– Именно о том, что это забота твоего мужа!
– Мой муж найдет способ не оставить меня в нищете,- сказала Эра.
Вандалов снова уселся, вынул из карманов кулаки, расправил их,
спросил уже спокойно:
– Эра, почему ты против этой работы? Я ничего не понимаю.
– Потому, что мне не нравится «Голубая повесть», - ответила она.
– Теперь понимаешь?
– Не могу понять, - потряс рыжей головой Вандалов.
– Может быть, тебе не нравлюсь я как режиссер?
– Как режиссер ты не плох, - сказала Эра.
– Был бы еще лучше, если б не ходил только по разминированным тропам. Мог бы проложить и новую дорогу.
– А что?
– Вандалов состроил надменную гримасу.
– Разве я скрываю, что боюсь подорваться? А разве на тех тропах, которые нанесены на карту, мало интересного? Нет, голубушка, это не тот разговор... Овцын, скажите мне честно: вам нравится «Голубая»?
– Нравится, - сказал Овцын.
Вандалов наклонился в его сторону, пристально глядя в его глаза, и Овцын подумал, что этот взгляд не развинчивает на детали, не исследует - он просто добивается своего, и поэтому неприятен.
– Овцын, я вам клянусь, что сделаю фильм, который войдет в сокровищницу мирового киноискусства, - проговорил Вандалов.
– Скажи ему Вадим, сделаю я такой фильм?
– На этом материале можно сделать приличный фильм, - согласился Згурский.
– Овцын, я буду снимать этот фильм, - проникновенно сказал Вандалов.
– Любой поднаторевший сценарист состряпает по вашему произведению вполне приемлемый сценарий. Но это будет уже не тот класс творчества. Материал останется, душа уйдет. Я это чувствую. А я умею чувствовать, во мне есть для этого приспособление, это подтвердит каждый, кто знает мою работу.
– Ты умеешь чувствовать, - сказала Эра.
– Это и обидно.
– Овцын, - продолжал Вандалов, - неужели вы допустите, чтобы из произведения ушла душа и осталось только голое ремесло ? Неужели вам не горько будет видеть на экране развесистую клюкву? А это будет, будет!
– Вандалов вскочил со стула, взметнул вверх руку, голос его загремел: - Это будет, я вам предрекаю! Я видел сотни километров морских фильмов. Даже в произведении вашей преуважаемой супруги любимая наша клюква ветвилась пышным шатром. Скажите, разве это не так?
– Не очень пышным, - Овцын улыбнулся и взглянул на непроницаемое лицо Эры.
– Но кое-что несообразное было...
– Даже!
– Вандалов погрозил Эре пальцем.
– И вы представляете, какую оперетту сочинит литератор, видавший море в Коктебеле, а моряков -в ресторане «Арагви»?
– Представляю, - сказал Овцын.
– Будете писать сценарий сами?
– Буду, черт бы побрал ваш ораторский дар!
– сказал Овцын.
Эра поднялась с дивана и ушла в кухню.
– Уф-ф-ф-ф...
– сказал Вандалов, расстегнул пиджак и потряс на груди
свитер.
– Но не надейтесь, что я напишу его быстро.
– Надо быстро, Иван Андреич, - Вандалов улыбнулся и развел руками.
– Оперативность - основное достоинство нашей работы. Мы не художники, мы документалисты, хроника, журналистика, киногазета. Мы должны шагать в ногу с жизнью, а не плестись по пятам у многоуважаемой. Пусть зритель восклицает: «Ах, черти, когда же они успели вставить кассеты в свои аппараты?!»
– Ладно, - сказал Овцын.
– Я буду пробовать.
21
На другой день он стал пробовать, но ничего не вышло. Тошно было прикасаться к набившей порядочную оскомину «Голубой повести». Представлялась погашенная пароходная топка, не очищенная еще от шлака. Он лежал на диване, курил и думал, что конец января выдался мягкий и ясный, и что если бы не восьмой уже месяц, то очень прекрасно было бы выехать за город, на лыжах, в лес, который зимой чист, сух и вполне приемлем, - тогда эта топка (в смысле голова) быстро вычистилась бы. Снова засыпай в нее уголь и разводи пары. Но - восьмой месяц. Он чувствовал себя неспокойно, потому что Эра с утра ушла по делам, а мало ли что может случиться в московской толкучке, где и здоровому-то человеку запросто могут кишку выдавить... «И пора ей прекратить всякие дела, - подумал он, -пусть сидит дома, слушает магнитофон и читает веселые книжки. Устрою ей выволочку, если поздно вернется...»
Но Эра вернулась рано, невредимая и веселая.
– Они тебя признали, - сообщила она, еще не сняв пальто.
– Кто меня признал?
– не понял Овцын.
– Мама еще называет тебя «твой капитан», но папа уже именует Иваном Андреевичем;.
– И поэтому ты так развеселилась?
– усмехнулся он.
– Знай, что я существую независимо от того, признают меня или нет. Например, как Германская Демократическая Республика.
– Я не только поэтому развеселилась, - сказала Эра.
– И отчего же ты вся так светишься?
– Иван, я была у них...
– тихо произнесла она, по лицу пробежало облачко, след пережитого страха, и оно тут же пропало, снова засветились и засмеялись глаза.
– Видел бы ты, какая поднялась суматоха! Мама бросилась поить меня виноградным соком, выкрикивая, что виноградный сок укрепляет плод.
– Так умно и выкрикивала?
– Не вру. Потом мы с ней сели, обнялись и заплакали, а папа ходил по комнате широкими шагами и говорил, что жизнь снова стала прекрасной, потому что теперь будет с кем в баню ходить.