Два апреля
Шрифт:
– Помоги мне придумать название, - попросил он.
Она придвинула машинку, сказала:
– Я перепишу, не меняя ни слова. А название я тебе уже дала, хоть и не думала тогда, что оно так подойдет. «Голубая повесть». А что? Ты часто упоминаешь голубые огни, пронзающие мрак полярной ночи. Они просто занозами застревают в памяти, эти голубые огни.
– Пусть будет повесть, - согласился он и утром отнес «Голубую повесть» в редакцию.
И через пять дней любовался ею в свежем номере газеты. На этот раз редактор не высказал претензий.
И Юра Фролов похвалил его:
– Два подвала - это могучий успех! Вы нашли себя в журналистике, Иван Андреевич. Хотите, устрою вам еще командировку?
– Не хочу, - отказался Овцын.
Он не задумывался, что будет теперь делать. Работа над «Голубой повестью» опустошила его, он дьявольски устал и думал, что не грех несколько дней отдохнуть, не задумываясь ни о чем, побродить по Москве, к которой еще не привык, да почитать книжки, задрав на диван ноги в носках... Он послал газету на «Березань» и матери. Пока шел домой, смотрел, как люди читают «Голубую повесть», вывешенную на стенах. Он останавливался, вглядывался в лица.
Дома Эра в задумчивости сидела над раскрытой газетой. Она ничего не сказала, и он спросил ее:
– О чем ты думаешь?
– Почему это у тебя получилось так легко и безболезненно ?
– сказала она.
– Сила это или безнравственность...
Он удивился:
– Разве легко? Десять дней я не видел света. Я выпит, выжат и просушен. Я сейчас долго соображал, в какую сторону, чтобы домой.
– Я не о том, - отмахнулась Эра.
– Это пустое... Меня удивляет, как можно иметь относительно одной и той же вещи несколько одинаково убедительных точек зрения?
– Возможно, надо смотреть из разных мест, - сказал он.
– Возможно... Конечно, необходимо смотреть из разных мест. Но в результате человек должен прийти к одному мнению. Иначе как же разобраться, среди чего живешь, что хорошо и что плохо? Ведь если у вещи нет окончательной оценки, каждый болтун может доказать свою правду.
– Так оно и случается. Наше дело - не давать,- улыбнулся он.
– Это не всегда исполнимо... Завтра судят бедного Ломтика.
– Ах, да!
– вспомнил он.
– Ребенок попал в тунеядцы. Кто его будет судить?
– Товарищеский суд при домоуправлении.
Он засмеялся:
– Ну разве это страшно?
– Такому мраморному изваянию, как ты, это, конечно, не страшно. А Ломтик - очень хрупкий человечек. Это может сломить его навсегда. Если приговорят выслать его из Москвы, я вообще не знаю, что с ним будет, как он перенесет... Никакой он не тунеядец!
– воскликнула Эра, возражая кому-то невидимому.
– Самый нормальный мальчик, прекрасной души, но еще не нашедший себя. Он ощущает свой талант, но еще не знает, как его применить к жизни.
– Это трогательно. Но зачем же ругать меня?
– спросил Овцын.
– Прости, - вздохнула она.
– Иногда очень надо кого-то ругнуть. Кого же мне ругать, как не тебя? Больше некого.
Вечером неожиданно пришел Вадим Згурский, привел рыжего, широкоплечего режиссера по фамилии Вандалов. Манеры у Вандалова были раздольные, голос - командирский, и звали его Глебом. Отчества Вандалов не сообщил. Он не стал терять время на обнюхивание и неоплачиваемые разговоры, сразу взял быка за рога:
– Вашу «Голубую» нужно снять. Если б Вадим не был вашим приятелем, я все равно вас нашел бы. Снять в цвете! Двести метров одного фейерверка!
– Много, - успел вставить Згурский, пока Вандалов вдыхал.
– Пусть сто, - убавил Вандалов.
– Тоже эффектно. Однако - хроника, документальность. Никто не укусит.
– Фейерверк бывает только под Новый год, - сказал Овцын.
– А разве там на облаках написана дата?
– прищурившись, спросил Вандалов.
– Или, может быть, на складах кончились ракеты?
– Ракет достаточно, - согласился Овцын.
– Снимайте, если вам охота.
– Слова не мальчика, но мужа. Садитесь писать сценарий, -скомандовал Вандалов.
– Не умею, - сказал Овцын.
– Наймите сценариста.
– Не стройте из себя медвежонка, - возразил Вандалов.
– Мне нужна ваша манера. Зачем бы я иначе забирался на четвертый этаж без лифта?
– Я не умею писать сценарии, - четко и раздельно повторил Овцын.
– Кокетничаете, - скосился Вандалов.
– Или вы думаете, что сценарий - это пьеса? Или думаете, что вам надо изучить технику киносъемок? Вздор вы думаете, Овцын. Пишите ту же самую прозу, которую вы прилично умеете писать. Только время от времени зажмуривайтесь и представляйте себе, как это будет выглядеть на экране. Да в конце концов ваша жена умеет писать сценарии! Эра, ты умеешь писать сценарии?
– Ну, - сказала Эра.
– Покажешь мужу, по каким рельсам надо ехать. Садитесь, садитесь за машинку, Овцын!
– приказал Вандалов.
– Неохота.
– Овцын покачал головой.
Режиссер поднялся со стула, сунул кулаки в карманы пиджака. Заговорил, широко расставив ботинки, покачиваясь с носков на пятки:
– Послушайте, Овцын, вы что, подпольный сын Рокфеллера ? Или вы лидийский царь Крез? Или, может быть, вы нашли то озеро, куда потрепанные банды Наполеона бросили награбленные в Москве сокровища ? Вам лень нагнуться и поднять пятьсот рублей, которые валяются на вашей дороге?
– Не в деньгах счастье, - сказал Овцын.
– Когда их много, - вставил Вадим Згурский.
Вандалов зашел с другого конца.
– Ну, а слава? Тоже не в ней счастье? Или, может быть, вы пресытились ею с тех пор, как ваше мужественное лицо промелькнуло на экране? И теперь фамилия в титрах - это для вас мелочь, которая даже не пощекочет самолюбие?
– Не произноси такие громкие слова, Глеб, - заметила Эра.
– У документальных сценаристов не бывает славы. Не бывает даже простейшей известности.