Два апреля
Шрифт:
– Я и не собираюсь править, - сказал Овцын, удивленный и уязвленный.
– Хотя бы потому, что не умею... Можно узнать, почему это совершенно непригодно?
– Можно, - кивнул редактор.
– Это невесело, Иван Андреевич. Вы забрались в тему несколько глубже, чем положено газете. Порядочно глубже.
И получилось, что вы говорите то, о чем воспитанные люди обязаны умалчивать. Не потому, что надо скрывать, а потому, что нет доблести повторять, что каждый из нас под одеждой голый. Вы меня понимаете?
– Не очень.
– Жаль, - вздохнул редактор.
– Хорошо, выскажусь проще. Ваша работа не годится мне потому, что в ней нет приподнятости, нет стремления к еще не достигнутому, нет вдохновляющего примера для рядового читателя и нет - и конце концов - призыва. Она вызывает душевное беспокойство, понимаете, это при нашем-то тираже. Уже помимо того, что истины типа «человек произошел от обезьяны» не нуждаются в широкой пропаганде.
– Я не пропагандирую эту истину, - заметил Овцын.
– Вы пропагандируете и это и еще много невеселого, - сказал редактор.
– А не думаете ли вы, что ваше перо, оказавшееся вдруг достаточно крепким, обязано послужить делу ободрения человека? Есть много охотников ныть, бранить погоду и показывать из-за спины чистенько мытый кукиш. Разве вы из этой когорты? Вы же здоровый мужик - наверное, получили от жизни радость полной мерой. Может, поделитесь с теми, кому ее досталось меньше?..- Редактор впился в него взглядом, и Овцын опять почувствовал себя машинкой, которую развинчивают на детали.
– Хорош тут у вас штурман, который стихи сочиняет. «Сплели мы сеть из траекторий звезд и всех их, как треску, переловили», - процитировал редактор, не заглядывая в рукопись.
– Вы это не сами присочинили?
– Нет, это натуральное.
– Видите, как люди мыслят. Видите, чего они хотят. И плевать им на то, что задача сия неисполнима. А вы про что?.. Теперь вы меня понимаете?
– Теперь понимаю, - сказал Овцын.
– Короче говоря, «тьмы низких истин нам дороже»...
– Да, дороже!
– резко подавшись вперед, перебил его редактор.
– Именно потому, что он возвышающий. А рукопись свою возьмите. Она вам еще пригодится как материал.
– Значит, мне надлежит вернуть командировочные и проститься?
– спросил Овцын.
– Если вы слабый человек и не умеете доводить до конца начатое дело,
– произнес редактор, ощупывая его взглядом.
– Но я вас таким не считаю.
Напишите другое. И заклинаю вас килем вашего парохода, избегайте этого псевдогуманизма...
– Опять не понял.
– Не страдайте, глядя на то, что человек отдает много, а получает за это мало. Тот, кто получает столько, сколько дает, живет на свете зря. Без эдакой публики человечество прекрасно обойдется. Надо стараться побольше оставить наследникам.
– Это верно, - сказал Овцын.
Дома он хотел порвать рукопись, но Эра отобрала ее и спрятала в стол.
– Я все это предчувствовала, - сказала она.
– Странно только, что он так легко убедил тебя. Скажи... может быть, ты из-за денег? Мы не разоримся, если вернем командировочные.
– Нет, не из-за денег. Произошла странная штука, - сказал он.- Да, он меня убедил. Но... и не разубедил. Мы правы оба. Мы оба толкаем вперед одну телегу. Он напирает с одной стороны, а кто-то напирает с другой. Сейчас он позвал меня на свою сторону пособить. Возможно, он видит, что на другой стороне собралось больше народу и телега пошла неровно.
– Умеешь ты объяснять, - сказала Эра.
– Но принципиальность...
– Некоторым легко щеголять принципиальностью. Они приспособились посередке. Там тепло, уютно и полная гарантия, что поступаешь правильно, ибо не двигаешь телегу ни вправо, ни влево. Принципы достаются бесплатно, как человеку, дога давшемуся поселиться под пальмой, достаются финики.
– Хотела бы я знать, какие принципы у тех, кто бегает слева направо, и дорого ли за них плачено, - сказала она.
– Принцип предельно прост, - сказал он, сердясь и потому все более убеждаясь в своей правоте.
– Как, скажем, у маятника, поршня или весла. Платят за них именно тем, что бегают справа налево.
– Ты еще не упомянул руль. Поразительно, до каких фантастических нелепиц может договориться человек, когда он сердится.
– Ну, и не будем сердиться, - сказал он, устыдившись, и обнял ее.
– Что толку сердиться...
– Она огорчилась.
– Садись, пиши свою голубую повесть... Но не перестарайся. Когда справа напирают слишком усердно, телега сворачивает влево. Не знаю уж, по какому закону. Я не мастер объяснять.
Он погрузился в работу, и его совершенно не занимало, что там творится за пределами комнаты. Бронзовый скептик Будда был его единственным собеседником. Даже спустившись с четвертого этажа, чтобы, перед тем как лечь в постель, вы дышать дневную дозу никотина, он продолжал видеть мир издали и сверху, и мир был необыкновенно хорош и годен для человека таким, как он его видел. К Эре приходили гости, и она сидела с ними на кухне. Однажды, закрыв за кем-то дверь, она пришла в комнату и сказала:
– У Ломтика несчастье. Его будут судить.
– Что натворил этот бэби?
– спросил он равнодушно.
– Оказалось, что он тунеядец, - сказала Эра.
– Хорошо, - кивнул Овцын и тут же забыл про Ломтика.
На девятые сутки, закончив работу, он не мог придумать название и даже жанр не мог определить. Он ничего не выдумал, написал все, как было, и все же этого не было. Это он хотел, чтобы так было. И люди, о которых он писал, хотели, чтобы так было.
– То и это, - сказала Эра.
– Как такие вещи совмещаются у тебя в голове?
– В жизни это тоже существует одновременно, - ответил он.
– Знаю я твою теорию... Но это неплохо, даже если и выдумано.
– Ничего не выдумано, - возразил он.
– Я хотела сказать: переосмыслено по-своему. Вполне законный прием. Не хуже прочих. Когда на дворе грязно, можно или взять метлу, или надеть калоши. И то и другое помогает.
Он добавил:
– Можно посидеть дома и подождать, пока грязь просохнет.
– Мы договорились не спорить на эту тему, - напомнила она.
– Ты и прав и не прав. Я тоже права и не права. Наш спор никогда не кончится. Главное, чтобы намерения были добрыми, тогда все простится.