Два апреля
Шрифт:
– Я был несправедлив к этому пареньку, - медленно произнес Овцын.
– Катерок у него чуть покрупнее мотобота, несолидная с виду посудинка. Удивляло, как он не тонет под грузом пулеметной установки. Носится вдоль кавказских пляжей... Понимаете, все это не кажется серьезным стороннему наблюдателю... Я сказал однажды: «Кончай кататься на своем катере, найди
порядочную службу...»
– Это всегда так, - согласился Фролов, - Ушел человек, и тут-то нас охватывает раскаяние за все недоброе, что мы ему сделали. Теперь не исправишь, не извинишься. Поэт
Фролов машинально сгреб все бумаги со стола в свой портфель, поняв, что сделал не то, удивленно поднял брови, потом, махнув рукой, сказал:
– Завтра разберу. Пошли, Иван Андреевич.
Овцын пришел домой печальный. Хоть и старался бодриться, Эра почувствовала неладное.
– Нет, нет, всё в порядке, - успокаивал он ее.
Никак не мог найти слов, которыми нужно сказать о том, что Володи Левченко уже нет. Утром поднялся первый, вынул из почтового ящика газеты, скомкал и спустил в лестничную шахту.
«Зачем так делаю?
– подумал он.
– Все равно узнает. Рано или поздно. Но лучше поздно...»
– Странно, что нет почты, - сказала Эра, заглянув в ящик.
– Будем завтракать без газет, - отозвался он.- Говорят, что так пища даже лучше усваивается.
– Пища хорошо усваивается, когда человек принимает ее в привычной обстановке, - улыбнулась она, выпивавшая утром порцию газетного чтива, как хронический алкоголик рюмку.
– Когда ты поедешь?
– Нынче. Зачем тянуть?
– Значит, в новогоднюю ночь я буду одна.
– У тебя много приятелей.
– Кому в новогоднюю ночь нужна дама на седьмом месяце?
– Пожалуй... Тебе привет от шефа. Он следит за твоими успехами и радуется.
– Как он узнал, что ты имеешь ко мне отношение?
– удивилась Эра.
– Я хотел спросить, но у него начался приступ.
– Впрочем, это пустой вопрос, - сообразила она.
– Раз он следит за моим творчеством, значит понимает, что капитан Овцын, про которого писала Эра, знает Эру, которая писала про капитана Овцына.
– Юре Фролову моя фамилия тоже не в новость, но подобная мысль ему в голову, кажется, не пришла.
– Юре редко приходят в голову мысли, не имеющие прямого отношения к работе. Он не особенно талантлив и не может позволить себе такой роскоши... Хочешь, я пойду с тобой в редакцию?
– предложила она.
– Не надо. Один я быстрее управлюсь.
Он опасался, что, выйдя на улицу, она прочитает газету.
– Знаю, чего ты боишься, - нахмурилась Эра, - Увидят тебя со мной и подумают, что я устроила тебе протекцию. Верно?
– Может быть, - сказал он, не думая об этом.
– Да и вообще лучше собери мне чемоданчик.
– Пожалуйста, не думай, что ты мне чем-нибудь обязан, - сказала она, продолжая хмуриться.
– Ты все сделал сам.
– Я и не думаю, - сказал он.
– О чем же ты думаешь?
– Надо заехать в Ленинград, - сказал он первое, что пришло в голову.
– Я это знала, - согласилась Эра.
– Конечно, заезжай. Ничто тебе не мешает. Повидаешь маму, приятелей. Не забудь газету.
– Какую газету?
– вздрогнул он. Слово «газета» вертелось в голове с той секунды, как он проснулся.
– Как какую?
– изумилась Эра.
– С очерком.
– Захвачу, - сказал он.
– Но не думаю, что это обрадует ее так же, как
тебя.
– Неплохо бы и вполовину. Кстати, мои родители обрадовались.
– Ты успела там побывать?
– Мне нельзя там бывать, - сказала она и опустила глаза.
– Мы говорили по телефону... Отец впервые назвал тебя не матросом, а капитаном. Кажется, в его голосе промелькнуло почтение.
– Может быть, пора их еще больше обрадовать?
– спросил он.
– Не знаю... Глупо, конечно, но я страшно смущаюсь, когда думаю об этом. Постараюсь еще потянуть...
– Ты что, школьница, согрешившая со студентом?
– Если бы я тогда грешила, то не смущалась бы сейчас...
Он быстро получил командировочное удостоверение с очень солидными штампами и печатями, немножко медленнее получил деньги и, сопровожденный отечески-строгим редакторским напутствием, отправился в Аэрофлот и взял билет на ленинградский самолет. Опять впереди была дорога, и он чувствовал прилив сил, душа расправилась, как поднявшийся ввысь баллон аэростата, и весь он стал легче, освобождённее, будто невидимые, но прочные цепи вдруг упали с него. Придя домой, он не мог скрыть радости, как вчера не смог скрыть печали, и подумал, что здорово развинтился за последнее время - раньше он умел не выдавать чувств.
– Смотри не останься там плавать на каком-нибудь дурацком пароходе, - сказала Эра вроде бы в шутку, но в голосе ее слышалась обида.
– Чушь, - сказал он.
– Завтра же я смертельно затоскую по тебе. Днем я буду сжимать зубы и гнать тоску работой, а по ночам стану заливать слезами подушку, сунув в рот ее угол, чтобы заглушить рыдания и не беспокоить соседа по каюте.
Он смеялся, и она потребовала:
Терпеть не могу, когда ты паясничаешь.
Хорошо, - сказал он.
– И верно, не время паясничать...
Они собрались уходить, когда до вылета осталось два часа. Эра заглянула в почтовый ящик, вынула конверт, разглядела штемпель, произнесла тихо и печально:
– Из Сухуми. Странно. Он обещал не писать мне.
«Он не нарушил обещания, - подумал Овцын, - это письмо написал не
он».
– Я была уверена, что все копчено, - сказала Эра.
«Да, все кончено...
– подумал Овцын.
– Но не для тебя».
Она заглянула ему в глаза, спросила:
– Ты станешь читать?