Два апреля
Шрифт:
– Ну, что стряслось?
– спросил ее Фролов, придав улыбке оттенок печали и сострадания.
Она сжала платочек в костлявом кулачке и заговорила громко и требовательно. Она настаивала, чтобы печать разоблачила ее отсталую, эгоистичную маму, которая не велит ей выйти замуж за солдата Колю; и Овцын слушал, прилагая усилие, чтобы не рассмеяться. А Фролов кивал, соглашался, что это консервативная мама, даже вредная мама, но писать фельетон про маму отказался. Маму не надо разоблачать, маму надо убеждать, говорил он; и вообще любовь - это могучая сила, и нет преград, которые она не могла бы преодолеть.
– Вы не знаете мою маму, - всхлипнула девушка.
– Из-за нее Колю уже сажали на гауптвахту. С моей мамой можно бороться только при помощи печати. Она не разрешит мне выйти замуж за солдата. Чем я могу ее убедить?
– Фактом, - сказал Фролов.
– По-моему, в загсах не спрашивают записку от родителей.
Девушка опустила глаза.
– Я не могу так. Что это будет за жизнь, если мама не согласна?
– Это будет нервная жизнь, - согласился Фролов.
– Что же мне делать?
– Она снова принялась орудовать платочком.
– Подрасти, - серьезно сказал Фролов.
– Все так говорят.
– Она горько вздохнула и спрятала платочек.
– Ничего вы все не понимаете в любви!
– Куда уж нам, старым перечницам!
– сочувственно кивая головой, согласился Фролов.
Когда девушка, не простившись, ушла, он подозвал Овцына, сказал, посмеиваясь уголками глаз:
– Парадоксальная статистика. Наибольшее количество браков приходится на зимние месяцы. Где ты, весна, пора любви?
– Браки заключаются па небесах, - сказал Овцын.
– В тех краях, где климат не подвержен сезонным изменениям.
– Да?
– сказал Фролов.
– Надо будет уточнить в отделе науки. Однако давайте рукопись, вон она торчит из левого кармана вашего заграничную пиджака.
Овцын успел выкурить две сигареты. Наконец Фролов дочитал, свернул листки трубочкой, поднялся со стула.
– Есть смысл сходить к шефу, товарищ Овцын, - сказал он.
Редактор сдул с лежавшей перед ним тетради пепел, предложил сесть.
У него были напухшие, иссеченные морщинами веки и нездоровые, в красных жилках глаза. Он спросил:
– Что у вас вышло с девушкой, Юрий Владимирович?
– Душеспасительная беседа. Не писать же хлесткий фельетон под названием «Мать ее так!».
Редактор поморщился и вдруг с любопытством, сверляще уставился на Овцына.
– Полярный капитан Овцын, - сказал Фролов.
– Бывалый человек - это хорошо, - сказал редактор.
Фролов положил на стол рукопись.
– Вот очерк. Я уже прочел.
– Интересно...
– произнес редактор, надел очки, прикурил от окурка другую папиросу и склонился над рукописью.
Он прочитал быстро и опять сверляще уставился на Овцына.
– Что вы скажете?
– не стерпел Фролов.
– Заметно, что не наш брат по верхушкам скачет, - ответил редактор.
– Поставьте в воскресный номер па третью полосу.
– Обсудить не успеем, - усомнился Фролов.
– Нынче четверг.
– В понедельник обсудите... Иван Андреевич, вы мобильный человек?
– спросил редактор.
– В каком смысле?
– не понял Овцын.
– В смысле выехать по заданию редакции. Очерк ваш неплох, но это прошлое. Потому и ставлю в воскресный номер, для чтива. А вот Север сегодняшнего дня меня глубочайше интересует. Если вы не против, зайдите в понедельник поближе к вечеру.
Редактор вынул из кармана патрон, отвинтил крышку, сунул под язык широкую таблетку. Нездоровые глаза совсем закрылись. Фролов мотнул головой в сторону двери. Они бесшумно поднялись с кресел и вышли.
17
Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Эру, он оделся и вышел из дому. Снег несло вдоль улицы вверх от вокзала. Редкие прохожие шли торопливо, сунув руки в карманы и низко пригибая головы. Он миновал несколько закрытых еще газетных ларьков, испытывая облегчение души. Опасался, что, купив газету, не найдет там своего очерка. И когда попался освещенный ларек, Овцын купил «Трибуну», спрятался под стеночкой от ветра и развернул газету, ощущая горячую спазму в горле и предательскую ватность в коленках. Очерк был на месте. Подпись «Иван Овцын» тоже была на месте. Ноги сразу окрепли, но в горле еще долго было горячо, и Овцын подумал, что быть писателем совсем не скучно, коли испытываешь такие ощущения. Он купил еще три номера и пошел домой, и метель уже не мешала смотреть и дышать - может быть, и потому, что шел он по ветру. Все газетные киоски на его пути были уже открыты, и в каждом он покупал по номеру «Трибуны». Последний номер купил на вокзале, потом выпил газированной воды из автомата и отправился домой.
Эра протянула руку и включила лампу. Она лежала на спине, повернув голову к нему, и Овцыну стало вдруг неловко за свое улыбающееся лицо, за то, что он ввалился в комнату, не сняв пальто, облепленное снегом; он почувствовал себя уличенным в мелком грешке, остановился в двери, смотрел на обрисовывавшийся под одеялом выпуклый живот Эры и думал, что совершенно напрасно сорвался с постели в такую рань, что стоило потерпеть, проявить элегантное равнодушие, сходить за газетой после
завтрака, как бы между прочим.
– На улице отчаянная пурга, - сказал он.
Она протянула руку.
– Не кокетничай, давай газету.
– Ах, газету, - сказал он, достал из кармана номер и небрежно кинул его на одеяло.
Он ушел на кухню и, пока грелся кофейник, точил ножи, потом выпил чашку кофе и пошел бриться. Он вернулся в комнату бритый и благоухающий «Шипром», и Эра сказала:
– Очень хорошо. Это можно послать маме. Она обрадуется.
– Пошлю, - сказал он.
– Она давно на меня не радовалась.
– Теперь расскажи наконец, что тебе сказал Юра Фролов, когда прочел? Честно, у меня было опасение, что он отошлет тебя с ним в какой-нибудь журнал.
– Юра смолчал. Отвел к шефу. Тот без особых размышлений сказал, что даст очерк в воскресенье в качестве чтива для выходной публики, А вообще-то его глубочайше интересует сегодняшний Север. Предложил командировку.
– И этот злодей до сих пор молчал, - сказала она и улыбнулась.
– Иди сюда, я надеру тебе уши! Он сел рядом, сказал: