Два апреля
Шрифт:
– Я верю, что ты одумаешься и благополучно выйдешь замуж.
– Нет, ты в это не веришь, - сказала Ксения.
– Да, не верю, - покорно согласился он.
– Где ты живешь?
– В «Метрополе», - сказала она.
– Ты хочешь проводить меня?
В его измученном, потерявшем способность сопротивляться кошмарам воображении совершенно вещественно возникли склоненные друг к другу лейтенантская фуражка и меховая шапочка. Куда их вынесла толпа? Да и уехал ли в тот вечер лейтенант? Он будто попал в тиски, и кто-то черный и неодолимый уверенно затягивает винт, сплющивает его, нашептывая на ухо грязные и ядовитые слова.
– Почему же в «Метрополе»?
– проговорил он и не узнал в хриплых, сдавленных звуках собственный голос.
– А что?
– удивилась Ксения.
– Ничего, - сказал он.
Он ушел в туалет и долго студил под краном лицо. Черное чудовище пропало, и тиски разжались.
– Проводи меня, - сказала Ксения, когда он вернулся.
Он спросил:
– В номер?
Ксения внимательно посмотрела на его слишком серьезное лицо.
– Нет, не бойся, - сказала она.
– Гостиничный номер, пьяный мужчина... Это не то, что мне надо. Ты много видишь, Иван, ты хорошо видишь. Но часто ты не понимаешь, что отчего. Ты верно заметил, что людей не тянет ко мне. Но пуля пьяного ландскнехта здесь ни при чем. Мне нечем поделиться с людьми, около меня не тепло. Скоро все будет иначе. Пойдем.
В душе наступил мир, приятна была вечерняя суета московских улиц, разноголосица городских звуков и нарядный блеск огней. Неоновое слово «Метрополь» на фронтоне здания не возбудило в нем печали. Он ничему не удивлялся. Люди сами создают общую свою жизнь, и она должна быть такой, и ни чего лучше не может быть, раз люди создают ее та кой. У гостиницы он обнял и поцеловал Ксению.
– Буль счастлива, Ксана, - сказал он.
– И ты будь счастлив, - сказала Ксения.
– Ни чего не случилось. Ты все тот же. Я вижу.
16
В вестибюле министерства он глянул на себя в зеркало - и отшатнулся. Кроличьи глазки смотрели на него из середины чужой, опухшей
физиономии. Раздувшийся нос придавал лицу идиотическое выражение. Он оделся и выбежал на улицу. Никакой речи о поступлении на работу с такой вывеской быть не могло. Кому покажешься с такой вывеской...
Мучила жажда. Он зашел в чистенький и тихий молочный магазин, купил бутылку молока и не отрываясь выпил ее в уголке. Стало легче. Потом он шел наобум и заходил по пути во все молочные магазины и пил молоко. Он сбился со счета, сколько выпил за этот день молока. И не пропускал ни одного зеркала. Только к середине дня стал замечать на маске природного кретина следы работы человеческого сознания. Никогда в жизни он не пил столько молока и столько не смотрелся в зеркала. На улице совсем стемнело, и он, вконец изможденный хождением, последний раз оглядел себя в зеркале спортивного магазина, глухо прорычал: «Ну и рожа...» - решил, что выглядит терпимо, и поехал домой.
– Только что ушла Ксана, - сказала Эра.
– Долго она сидела?
– Долго. Я вернулась из редакции, и сразу пришла она. Тебя кормить?
– Не за что, друг мой, - усмехнулся он.
– Я могу и авансом, я добрая, - сказала Эра.- Мой руки.
Он отказался:
– Я не хочу есть. В самом деле не хочу. Ешь сама. Я буду сидеть рядом и пить кофе.
– Я уже забыла, когда ты ел дома, - упрекнула его Эра.
Она сварила крепкий кофе, и он пил его чашка за чашкой, и после каждого глотка жажда проступала опять, как кровь на золотом ключе Синей бороды. С усилием он оторвался от кофейника, сходил в ванную и попил воды из крана. Взял с полки первую попавшуюся книгу, прилег па диван.
Управившись с посудой. Эра пришла к нему, приласкалась, шепнула на
ухо:
– Сегодня ты хороший.
– Сегодня я никакой, - сказал он, захлопнул книгу и спустил ее на пол.
– Я ничто. Нуль. Звено цепи без контрфорса. Исходная точка для отсчета в любую сторону. Дырка. Можешь в меня плюнуть, и плевок окажется на стене.
– А каким ты будешь завтра?- спросила она.
– Не знаю, - сказал он.
– У меня нет такого опыта. Постараюсь чем-нибудь стать... Как твои делишки?
– Давно ты не задавал мне такого вопроса, - улыбнулась Эра.
– Приятно его слышать. Делишки мои идут бодрым спортивным шагом. Очерк о театре уже в наборе. В перспективе эссе о любви и дружбе для апрельского номера. «Полярный день» посылают в Европу на фестиваль.
– Широко шагаешь, девочка, - сказал он.
– Значит, газеты совсем забросила?
– Газеты...
– Она улыбнулась и прикрыла глаза.
– Моя девическая, первая и чистая любовь... Вчера я заходила в «Трибуну», там у меня все приятели. Умоляют дать очерк на арктическую тему. Это сейчас в большой
моде. А они не могут добыть очевидца.
– Ты согласилась?
– У меня нет ни времени, ни сил, - сказала Эра.
– Да и что я могу? Все, что видела, я всадила в картину. Очень жаль ребят. В свое время они мне здорово помогали. Я была совсем глупенькой и неопытной, а они тянули меня за уши. Так хочется сделать им что-то полезное... Иван, скажи, только серьезно, без твоего обычного соленого словца: ты не согласился бы для них написать? Ведь это для ребят будет такая удача. Материал за подписью: «Иван Овцын, полярный капитан».
– Подписывать я умею. В этом у меня громадный опыт, - сказал он.
– Не хмурься, я ведь не отказываюсь. Я бы с радостью сердца помог твоим ребятам. Написал бы для них роман с продолжениями, если б умел.
– Значит, ты не отказываешься?
– весело спросила Эра.
– Но и не соглашаюсь, - произнес он.
– Ничего определенного не могу сказать.
– Это естественно, - согласилась она.
– Ведь сегодня ты ничто, нуль, дырка, звено без контрфорса. Как же ты можешь сказать что-нибудь определенное!
– Поносить меня имею право только я, - сказал он.
– Вот новости, - сказала она обиженно.
– А я - это разве не ты?
Он опустил голову, улыбнулся невесело.
– Сейчас, к сожалению, нет. Сейчас ты возвышаешься надо мной, как сияющая вершина коммунизма над проклятым болотом эксплуататорского строя...
– Завтра утром мы поговорим всерьез, и ты сядешь писать. Честное слово, у тебя получится. Я не вышла бы за тебя замуж, если бы думала, что ты не сможешь написать простого очерка.