Две кругосветки
Шрифт:
Засим раскланялся и Лангсдорф.
К поручению принять посильное участие в научных трудах Резанова Лангсдорф отнёсся ответственно. Как неплохой рисовальщик, он даже был в состоянии вполне удовлетворительно запечатлеть важные для японских обрядов позы и жесты. Была лишь одна загвоздка. Он не говорил по-русски. Выучиться было как-то недосуг, научные занятия занимали всё его время. Благо, на корабле была масса приличных людей во главе с капитаном, свободно владевших
Но офицерам, стоявшим вахты, часто было некогда. Переводить с немецкого на русский взялся Толстой, видимо от скуки.
— Рад пожертвовать своим драгоценным временем ради науки, — церемонно поклонился он Лангсдорфу, хотя все на шлюпе знали, что свободного времени у него более чем достаточно.
Сопровождаемые Киселёвым, явились японцы. Они уселись кружком на пятки и закивали своими гладко выбритыми головами. Головы сверкали, замасленные пучки волос, оставленные на их затылках, покачивались в такт.
Вокруг собрались заинтересованные зрители, считая происходящее хорошим развлечением в довольно однообразной корабельной жизни.
Разговор Лангсдорфа с японцами выглядел немного странно. Григорий Иванович спрашивал, Толстой, посмеиваясь, переводил его слова на русский, а Киселёв, почтительно выслушав, обращался к своим, в основном к Цудаю.
Ответы двигались к Лангсдорфу в обратной последовательности, и в целом дело шло до крайности медленно. Подвижный, привыкший схватывать всё на лету Григорий Иванович от такой тягомотины быстро пришёл в нетерпение, и пустился с места в карьер:
— Скажите лучше, правда ли, что японские господа иногда взрезают себе живот в гневе или… э-э-э… нетерпении? Нельзя ли описать сей обычай? А лучше показать, как он происходит. Разумеется, в общих чертах, — добавил он с улыбкой, повернувшись к Цудаю.
Толстой скороговоркой перевёл. Киселёв, удивлённо взглянув на него, передал сказанное Цудаю.
Сильно изменившись в лице, тот вопросительно уставился на Лангсдорфа.
— Йа, йа! — подтвердил Лангсдорф на своём немецком, благодушно кивая. — Покажите нам в целом, как выполняется этот обряд!
— Давай, давай, показывай! — перевёл Толстой. — Начальство ждёт. Посланник приказал.
Киселёв с каменным лицом заговорил по-японски. Цудаю тихо отвечал ему что-то.
Принесли войлочный коврик, кинжал и кусок холстины.
Цудаю поклонился присутствующим, сел на коврик, сняв до пояса халат и тщательно заправил его рукава себе под ноги.
— Зачем это? — поинтересовался Лангсдорф, не желавший упускать детали.
— Чтобы мёртвое тело не упало навзничь. Это — некрасиво. Так не подобает умирать самураю.
Лангсдорф удовлетворённо кивнул и принялся записывать.
Киселёв тем временем завернул меч Цудаю в кусок холста и с поклоном подал ему. Тот взял меч, положил перед собой. Киселёв с обнажённым кинжалом в руке стал у него за спиной, чуть поодаль.
Григорий Иванович хотел спросить, зачем кинжал — на его европейский взгляд одного меча было бы вполне достаточно. Однако в этот момент Цудаю заговорил бесстрастным тихим голосом.
— Он говорит, что готов искупить свою вину перед господином, и потому сейчас распорет себе живот, — выслушав пояснения Киселёва, перевёл Толстой Лангсдорфу.
Японец церемонно поклонился. Окружающие притихли.
Цудаю с непроницаемым лицом медленно взял в руки острый как бритва меч, занёс его над головой, зажмурился…
В повисшей над палубой мёртвой тишине раздался испуганный возглас. Это новый юнга что-то громко, отрывисто крикнул японцу на его наречии.
Бледный как мел Цудаю дрогнул и открыл глаза.
Мальчик, волнуясь, повторил сказанное.
Кажется, Цудаю понял его слова. С диким, безумным видом он взглянул на юнгу. Меч со стуком выпал у него из рук.
Японцы подавленно переглядывались. На их лицах был написаны испуг и смятение.
— Как вам не стыдно! — в ярости закричал мальчишка Толстому. — Это же просто убийство!
— Да как ты смеешь, наглец! — Толстой вскочил, схватив юнгу за грудки.
— Поставьте его на место, граф! Отпустите! Вы его задушите! — К Толстому бросились лейтенанты Ромберг и Головачёв, боясь, как бы гвардии поручик в порыве ярости не прикончил мальчишку.
— Нет, это серьёзное обвинение, — злобно сипел граф. — Я вас, юнга, в порошок сотру!
— Что? Что такое? — недоумевал по-немецки Лангсдорф, тараща глаза то на взбешённого Толстого, то на юнгу, то на сдержанно ухмыляющегося японца Киселёва.
С помощью офицеров мальчик вырвался из цепких объятий графа, дёрнул плечом и, упрямо вскинув голову, заговорил по-немецки, обращаясь к Лангсдорфу. Голос его срывался от негодования и злости.
— Цудаю только что чуть не покончил с собой — на самом деле! Ему неправильно перевели вашу просьбу, господин Лангсдорф!
— Каким образом? — быстро спросил Лангсдорф, ужасаясь услышанному.
— Приказали совершить харакири. Он японец, он не мог ослушаться приказа начальства.
Лангсдорф схватился за голову.
— Киселёв тоже хорош! — сверкнул юнга потемневшими от гнева глазами в сторону японского толмача, и резко бросил ему что-то по-японски.
Не дожидаясь ответа, мальчик развернулся и бросился прочь, едва не сбив с ног явившегося на шум младшего Коцебу.
Мориц, удивлённо обвёл глазами собравшихся и кинулся вслед за приятелем, ещё не зная о том, что в его короткое отсутствие тот успел завести себе врагов.