Две силы
Шрифт:
Стены церкви ещё кое-как стояли, купол провалился, всё заросло травой и кустами, так что даже товарищу Иванову, при всей его прозаичности, стало как то не по себе. Товарищ Иванов, всё ещё оглядываясь и прислушиваясь, разгрёб кучу мусора у стены, отодвинул какое-то бревно и извлёк небольшой алюминиевый, по-видимому, герметически закрывающийся ящик. Здесь, в этом ящике и лежала книга судеб и сыска.
Она была величайшей драгоценностью в скучной жизни товарища Иванова. Дома он её, конечно, не держал никогда. И даже при перемещениях с места на место никогда не брал с собой, раньше осматривался на новом месте, подыскивал подходящий тайник, потом придумывал повод возвратиться на старое место, и с тысячами предосторожностей перевозил своё сокровище в новое хранилище.
В ящике была довольно объёмистая записная книжка, распухшая от напиханных
Времена, когда ведомство товарища Иванова занималось изысканиями в области контрреволюции и прочего, прошли давно. Основное задание ведомства сводилось сейчас к поддержанию коммунистической дисциплины среди трудового населения страны. Но с трудовым населением непосредственно сталкивались только низовые органы. Товарищ Иванов работал в областном центре, и если бы его спросили, какие, собственно, задачи выполняет этот центр, товарищ Иванов затруднился бы ответить. Всё развивалось как-то само по себе: сначала выслеживали и ловили троцкистов, угнездившихся в недрах “аппарата”. Потом искали правую оппозицию. Потом всё это раздробилось на какие-то трудно уловимые партии, группы, заговоры, интриги; если бы товарищ Иванов имел философское образование, то он определил бы внутреннее состояние ведомства по Гоббсу – война всех против всех. Но товарищ Иванов философского образования не имел.
Сейчас, сидя над своей Книгой Судеб и Слежки, товарищ Иванов казался сам себе чем-то вроде волшебника, видящего сквозь стены и черепа. Случайные фразы, пьяная болтовня, служебные слухи и дела, кое-какие “документики” – всё это как то складывалось в причудливые узоры. Протягивались нити между людьми, которые, казалось, не имели между собой ничего общего. Вырисовывались перепутанные партийные группировки, вырисовывались острия каких-то интриг. Ни к чему этому товарищ Иванов не принадлежал. Он ждал. Он прощупывал почву, чтобы потом играть наверняка – примкнуть к гарантированным победителям.
Сейчас, в церковушке, вдали от людей, лицо товарища Иванова потеряло свое привычное баранье выражение. На невысоком его челе отразилась какая-то мысль. Даже много мыслей. Его догадка относительно Светлова приблизила его к Берману. Зато вызывала подозрительную настороженность Медведева. Берман, вообще говоря, был, конечно, сильнее Медведева, но Берман сидит в Москве, а Медведев царствует в Неёлове. Короткая милость Бермана может дорого обойтись впоследствии.
Вся система ведомства и аппарата была построена на сочетании людей, друг друга ненавидящих. Берману ставили помощников, которые ненавидели его, и которых он сам терпеть не мог. В случае с Берманом и Медведевым это было особенно ясно: Медведев – огромный, мясистый, водкопитающийся и плотоядный, и Берман, как насекомое, ядовитое насекомое, высушенное беспощадным солнцем каких то аравийских пустынь. Медведев – давно усвоивший себе роль широкой русской натуры, грохочущий смехом и матом, и Берман – молчаливый, недвижный, говоривший только то, что надо, и только таким голосом, чтобы
Мысли товарища Иванова снова вернулись к клочку с именем Медведева. Он снова развернул этот клочок: нет, не понять ничего. Какие-то закорючки и цифры, тоже неясные. Имя Медведева можно разобрать, а потом 17, 25, 72, 6, потом снова закорючки, потом ясное слово – среда, дальше – вовсе ничего не понять. Но почерк? Где-то что-то вроде этого Иванов когда-то уже видел. Но где и когда?
И вдруг осенило: так и есть, это почерк Бермана, твёрдый и странный, похожий на какую-то арабскую вязь, как-будто разборчивый и в то же время путаный и ненужно сложный. Да, конечно, это почерк Бермана. И ещё одна догадка: если цифры означают час, минуту, номер поезда и номер вагона, и если этим поездом Медведев действительно в какую-то среду куда-то ехал, то дело могли идти о Бермановской организации его “устранения”. При мысли об этом капельки холодной влаги выступили на напряженном лбу т. Иванова. Если Берман не остановился даже перед этим, так кто остановится перед трупом его, Иванова? Он будет раздавлен мимоходом, как муравей…
Товарищ Иванов ещё раз попытался представить себе всю картину внутренних взаимоотношений ведомства, партии и прочего и ещё раз потерпел полную неудачу. Всё это было несколько похоже на ту восьмиэтажную шахматную игру, которую изобрёл какой-то досужий шахматист: игра шла в трёх измерениях и, например, конь очень путаным путем мог перепрыгнуть из третьего этажа на пятый, путая этим всё расположение фигур этого пятого этажа. Появляясь, так сказать, из-под земли. Или, наоборот, падая с неба. С восьмиэтажными шахматами, кажется, никто справиться так и не смог. Не более удачливым оказался и товарищ Иванов.
Восьмиэтажные шахматы партии были подчинены кое-каким правилам. Основное из них заключалось в том, что нельзя было попадаться. Остальные играли только техническую роль. Если бы Берману удалось отправить на тот свет Медведева, и если бы об этом узнала Москва, и если бы у Бермана в Москве не нашлось бы достаточных опорных точек, то Берман бы погиб – не попадайся. Но, в общем, способ обычного, так сказать, нормального убийства был редкостью, были другие способы, дававшие тот же результат с гораздо меньшим риском. Неужели Берман пытался подослать к Медведеву своего человека? И если так, то до какой степени Берман доверял этому человеку? В ведомстве и в партии не было принято доверять ничего и никому. Человек, который покончил бы с жизнью Медведева, держал бы в своих руках и жизнь Бермана. Неужели Берман мог проявить такое легкомыслие? Или, иначе, неужели какая-то угроза со стороны Медведева стала такой близкой, что Берман не остановился даже и перед легкомыслием безвыходности?
Товарищ Иванов чувствовал, что эта проблема ему ещё не по силам: слишком мало данных. Нужно ждать. Нужно быть ещё более незаметным, ещё более серым, ещё более безличным. Его, Иванова, время ещё придет.
Товарищ Иванов засунул коробку обратно в дыру в стене, заложил мусором и, переступив порог церковушки, снова надел на себя привычную маску аппаратного винтика. Скоро его шаги замолкли в тайге.
ГЕНЕРАЛ ЗАВОЙКО
Товарищ Медведев нажал какую-то специальную телефонную кнопку и отдал краткое приказание:
– Как всегда. На двоих.
Начальник 27-ой пограничной дивизии войск НКВД, генерал Завойко, издал неопределенно одобрительный звук. Он, как у себя дома, сидел в огромном Медведевском кабинете, и огромное кожаное кресло казалось слишком широким для его хотя и воинственной, но довольно маленькой фигуры. Фигура эта была тщательно стилизована под какую-то смесь Денисова и Будёного: усы и подусники, нарочито кривая сабля, общий вид рубахи и рубаки-парня, любителя и выпить, и закусить, и пройтись вприсядку, также и повоевать. В рядах дивизии он пользовался некоторой популярностью, да это было и не очень мудрено. Дивизия охраняла границу от всяких вещей, в том числе и от контрабанды, так что для приобретения популярности было достаточно не слишком строго следить за тем, куда и как уплывала пойманная контрабанда. Кроме того, генерал Завойко усвоил себе простодушный стиль вояки, для которого бездна марксистской премудрости является органически не доступной.